— Эй-эй, — вскоре в самом деле из-за осинового сколка позвал бойкий женский голос. — Хо-зя-ин, встреча-ай!
«Перун, как видно, не скучает», — ядовито подумал я и решил ретироваться. Однако любопытство пересилило, да и поздно было прятаться: катила на загон телега, обрадованная, что здесь дорога пошире. В телеге сидела тощая, как весенняя цапля, девица в белом халате, обнимала обеими руками оплетенную лыком ведерную бутыль. За спиной девицы попрыгивала канистра, шевелились какие-то инструменты, спеленатые мешковиной, свернутый резиновый шланг. А лошадью управляла круглая румяная бабенка, тоже в белом халате. Нога-бутылка туго натягивала голенище резинового сапога — вот-вот оно лопнет. Бабенка сбросила эту ногу с оглобли, второй притопнула, зубами сверкнула, призадрала носик-луковку и устремилась ко мне:
— Ты Афанасий? Где телята? Телята, спрашиваю, где? Чего уставился?.. Стращали меня: дескать, такой-сякой, а ты не страшный вовсе, а даже наоборот!.. Я — ветфельдшер Колюбкина, а это помощница моя Вострикова. Послали к тебе. Проверить наличие болезней, прививки сделать. Да и тут обработать. Где скот?
— Да послушайте, не знаю я, где стадо и вообще…
— Ха-ха-ха! — Ветеринарный фельдшер Колюбкина даже присела, оттопырив под халатом литые полусферы, звучно хлопнув себя по коленкам ладонями. — Он не знает, где стадо!.. Ха-ха-ха, вот так пастух!.. Да не скрывай ты его, все равно найдем!
— Я не Афанасий.
— Ха-ха-ха, он уж и не Афанасий, смотри, Галка, он не Афанасий. Ведь на что по темноте своей идут, от имени отрекаются, ха-ха-ха-а…
Из веселых глазок Колюбкиной текли слезы, Вострикова тычком стояла возле телеги, никак в этом празднике смеха не участвуя.
— Я случайный прохожий, — опять попробовал объясниться я.
— Уха-ха-ха-а! Он случайный прохожий. Ой, не могу, здесь, в тайге, случайный прохожий! — Колюбкина осипла от веселья.
Знал бы я, чем это веселье обернется, не двинулся бы отсюда ни на шаг, а потом проводил бы ветбригаду через луга и рощи до самой пристани. А я подумал: Колюбкина радуется, что не заблудилась, может быть, и вправду телят стоит подлечить, они успокоятся, не станут лезть напропалую, степенно, с дремой в глазах пройдут верхами к Быстринке и обратно, — сказал милым дамам:
— Сейчас Афоню вам найду.
— Это не Афоня, — ровным, как скрип коростеля, голосом подтвердила за моею спиной Вострикова. — Предупреждали: Афоня говорит только матюгами.
Не дожидаясь, что ответит Колюбкина, я пошел против течения Быстринки, примерно предполагая, где Афоня мог пасти своих придурков. Миновал место слияния речек с развалинами моста и пожалел, что не захватил с собою удочку, — так захотелось закинуть наживку в водопад. Дальше начиналась узкая долина Соколки, и оттуда доносился звяк нашейного ботала. Да и лежачие, притоптанные травы не позволяли сомневаться, что я иду верно. Без рыбалки, без охочего следования, как по копиру, всем извивам речки путь оказался троекратно меньше, и через какие-то полкилометра я увидел, как шевелится ивняк, услышал взмыкивание, хруст, сопение, ботало на шее самого склонного к уединению бычка.
Афонька сидел на взгорке спиной к стволу осины, окутанный табачным дымом. Собакой он почему-то не обзавелся, и потому я подошел довольно близко, прежде чем он заметил меня. Он равнодушно из-под налобника шапки поглядел. Я поздоровался вежливо, даже заискивающе.
— По грибы — без корзины, по хариуса — без удочки, — разобрал я сквозь плотный поток лишних слов.
— Я к вам, Афанасий, за советом.
Сколько раз я обращался ко всякому начальству, да и вообще к человеку, от которого что-то важное для меня зависело, с прошением или просто с просьбой и натыкался на отказ, на отговорку, на угол долгого ящика. А скажешь: «Пришел посоветоваться», никто тебе в совете не откажет, напротив, будет доволен, что у него ищут совета, и все, как правило, решится в твою пользу. К Афоне я подошел с той же меркой.
Он посмотрел на меня, как на чокнутого, но в белесых глазах его пробудился интерес. Я протянул свои сигареты с фильтром, он заскорузлыми в трещинах пальцами добыл одну, оторвал фильтр. Я преподнес спичку, сложив ладони ковшиком. Мы задымили. Афоня ждал. Я начал с того, где проживаю, он кивнул.
— Через меня бегает стадо, — продолжал я, — так вот, посоветуйте, как его отвадить.
— Даешь, загни твою гать. Ставь поллитру — посоветую.
Петя-пасечник был прав. Оказывается, нашествие стада — способ вымогательства. И мой проверенный метод здесь дает осечку. Я велел себе быть потверже.
— Спасибо за совет. — Я поднялся с угорышка. — Хорошо, гоняете. Только скажите, если теленок на моих мостках сломает ногу, вас — по карману?
— Знамо дело, грох перерох.
— Гоняйте, — повторил я как можно безразличнее. — Да, кстати, вас в загоне ветеринарная бригада ожидает. Они меня и попросили вас найти. Для обработки, говорят… Бывайте здоровы!
— Сам за телят отвечаю, никому не дам!..
Он еще что-то говорил, я сунул руки в карманы, независимо приподнял плечи и направился вдоль речки. Коротким путем через увал возвратился домой.
— Долго же ты был у Пети, — встретила меня жена. — Я тебя потеряла.
— Беседовал с руководящим товарищем, — уныло вздохнул я и коротко передал диалог с Афонькой. А упомянуть о ветбригаде как-то не счел нужным.
Вспомнил о ней примерно через полчаса. Речка вдруг застонала. Я не услышал — всей кожей почувствовал этот стон…
Белыми хлопьями закипели омуты: это всплыли вверх брюхом, закружили хариусы. И даже окуни, которые, кажется, могут жить в царской водке. Миллионы погибших в считанные минуты «шитиков» сорвались со своих мест и маленькими беспомощными плотиками понеслись по течению. Выползла на берег, зашаталась ондатра, упала, навсегда ощерив резцы. Огромными прыжками кинулась прочь от речки чутконосая рысь и жадно припала к воде в бочажине. Серыми лоскутками мелькнули и скрылись бурундуки. Пчелы на отмели перевернулись вверх золотистыми брюшками, судорожно задергали натруженными лапками… У подпора, где течение Быстринки останавливается, на полкилометра скопилась погибшая речная живность. Испуганно замолкли птицы, само небо помертвело…
Мы стояли на мостках в каком-то оцепенении, не узнавая нашу Быстринку.
— Что это? Откуда? — замерзшими губами наконец выговорила дочка.
Я не знал ответа. И что случилось с речкой, сразу не мог сообразить, только в разговоре с Петей-пасечником мелькнула для меня истина.
Петя прибежал к нам со слезами на глазах, нес в пригоршне трупики пчел.
— Доберутся до улья и падают, доберутся и падают! А на броду снулый хариус гребнем… Не Афонька же речку отравил?..
Жена пошла с бидончиком на родник, что в полукилометре от нас, а мы с Петей засыпали в ямке тусклые излетевшие пульки пчелиных тел песочком и сели на скамейку покурить.
— Ветеринарная бригада на Афоньку наехала. Весело наехала. Афонька разозлился: сам, говорит, за телят отвечаю.
— Ветеринарки, что ли, его отравили да в речку сбросили? А от него и вода отравилась? — отмахнулся Петя.
У человека издревле сложилась пакостная привычка все бросать в воду: концы в воду, мусор в воду, плевки в воду. Вода все снесет. Так что остатки химии из плетеной бутыли своей да из канистры Колюбкина и Вострикова могли выплеснуть в Быстринку, вполне могли. Надо выяснить.
Так мы постановили, и я надумал вечером перехватить Афоньку, если он погонит своих разбойников домой. Сколько ни ждал, ни прислушивался — ни топота, ни звона. Забеспокоился: а не пали они, лупоглазики, в загоне?
Ночью вызвездило, круглая луна отбросила от деревьев сиреневые тени. В реке на перекате поигрывало серебро, как на мертвом теле забытое ожерелье. Я боялся спуститься к воде.
Разбудили меня птицы. Они загомонили вдруг разом, точно дирижер взмахнул палочкой, точно обрадовались какому-то общему открытию. Звучно зафыркала лошадь, выгоняя из ноздрей мошкару, я тут же храбро выскочил из своего чуланчика.
