Даже там, в подвале, прикрываясь от пуль старым ноутбуком; даже в тюрьме — тогда, в первый раз; даже в клинике, когда за стеной умирала Лариса, — ему не было так страшно.

«Но вы же сказали, что согласились бы, если бы он спросил… — Но он не спросил. Вот и всё».

Я — спрошу.

По привычке захлопал по карманам — сигарет не было; откуда бы им взяться, если джинсы час назад побывали в стиральной машинке. Рогозина дёрнула краем рта и выложила на стол аккуратную полупустую пачку с надписью латиницей.

Иван протянул руку. Отдёрнул.

— Хватит. — Сам не узнал своего голоса. — Не могу больше. Галина Николаевна, я хочу быть с вами. Я не могу без вас. Позвольте или прогоните.

Закончил хрипло — в горле пересохло в мгновение, Тихонов залпом проглотил остаток кофе и закашлялся снова — от горечи, жара. После такого уже почти не страшно было поднять на неё глаза.

Рогозина смотрела на него изучающе, долго, слишком долго, у него снова пересохло в горле, ему показалось, что он вот-вот отключится прямо тут, в её кухне.

— Ты действительно хочешь? — наконец спросила она иронично и сухо одновременно.

Иван кивнул — говорить сил не было.

— Ты понимаешь, на сколько я старше?

Она вытянула вперёд и положила на стол руки, ладонями вниз. Свои идеальные, невероятные руки, которые так часто словно жили своей жизнью. От загара явно, как никогда раньше, проступили морщины. Кожа — сухая и в мелких трещинках, с углубившимся, чётким рисунком, с привычной картой вен.

— Да.

Полковник потянулась вперёд — на миг, в сумбуре мыслей, Ивану показалось, что она хочет его поцеловать; нет — она всего лишь включила бра над столом. В ярком и тёплом свете повернулась так, чтобы он видел её в профиль. Чего она хотела? Чтобы он заметил какие-то складки, морщины, синяки под глазами, сеточку у глаз? Он видел всё это, он знал, что она человек, что она живёт, что старится. Он слишком хорошо знал, как старятся, как в момент сгорают люди. Он отчаянно боялся, что с её работой, с её принципами такой момент придёт очень скоро. Её было не свернуть с этого пути. И Иван отчаянно хотел разделить всё, всё, что осталось, до самого дна. Ему было всё равно на седые волосы; на усталость в глазах; на борозды и морщины; на эту проклятую разницу.

— Ты сумасшедший.

— Да. Да. Да!

— Ты ещё совсем молодой, Ванька. У тебя вся жизнь впереди.

— Нет, — сглотнул он. — Нет — если без вас.

Она вздохнула. Покосилась на него с грустью и с жалостью. Иван вскочил, обогнул стол и рухнул рядом с ней на колени. Схватил её руки и прижал ко лбу. Рогозина дёрнулась. Резко вырвалась.

— Нет. Не делай так никогда, — глухо велела полковник. Иван застыл, чувствуя, что коснулся запретного; дело было не в том, что он снова прикоснулся к ней без разрешения; кажется; дело было в самом жесте.

— Я… Я не…

Он не знал, что сказать. Он чувствовал страшную, тяжёлую вину за всё дурное, что сделал ей; он чувствовал стыд, и страх, и тоску, невозвратность, неправильность, неотвратимую притягательность того, что случилось в Крапивинске. Это было почти полгода назад; это было почти вчера.

— Не надо, — негромко попросила она, сжимая его плечи. — Не надо. Встань, пожалуйста…

— Я… Я могу?..

— Тс… Я устала, правда. Давай будем спать. Я постелю тебе в зале, хорошо?..

Это была та Рогозина, которой он не знал. О которой не смел даже думать. Это была Галина Николаевна, снявшая пиджак.

— Не торопись никуда, — сказала она. — Давай спать… А завтра — в ФЭС.

Иван понял.

Прочистив горло, спросил:

— Но если… как… как мы это объясним?

— Завтра… Всё будет завтра. До завтра ещё — целая вечность. — Она быстро улыбнулась и со странной усмешкой добавила: — Пока мы оба ещё что-то чувствуем, пока мы ещё здесь.

Иван вспыхнул. Преодолевая себя, преодолевая высунувшегося из глубины мальчишку, проговорил:

— Я обещаю, я не буду… ничего такого… никогда больше… простите меня. За тот раз.

Она откровенно рассмеялась. А потом глаза потемнели, и он отступил, чувствуя озноб от разошедшихся вокруг неё волн холода.

— Разумеется, никогда больше.

…Иван засыпал на диване в зале, чувствуя грызущую, тугую, мешающую дышать вину. Он видел под дверью спальни полоску света — она не спала; может быть, смотрела что-то в телефоне, или читала электронную книгу, или открыла ноутбук. Он знал, что она вряд ли не спит из-за него; мало ли у Рогозиной дел. Он понимал, что был не первым, не вторым, да что там, он даже не считал, каким по счёту был в её жизни. Точно не единственным. Он знал, видел, понимал, помнил, верил…

И всё-таки — хотя бы так, хотя бы сейчас, хотя бы здесь — он был с ней.

========== Пять кошмаров полковника Рогозиной ==========

Галя просыпается и долго смотрит в белёный дощатый потолок. Осознаёт наступающий день, своё тело, льющий из окон свет. Нет тяжести в затылке, не заложен нос, не тянет неистребимая, въевшаяся усталость — всё на удивление легко. Слишком легко. Солнце заставляет сощуриться, перевернуться, зарыться в подушку. Будильник не звонит; значит, ещё можно спать, спать…

Но спать не хочется; спать скучно. Кроме того — с кухни доносится приглушённый смех, голоса, шёпот и снова вспышка смеха. Галя садится в кровати, шевелит пальцами, пробует пяткой тёплые половицы и босиком идёт по тёплым доскам. Если наступать на определённые половицы, пол не скрипнет…

Она раздвигает занавеску из унизанных бусинами ниток и заглядывает в кухню. Бусины стукаются друг о друга и стеклянно звенят. Родители синхронно оборачиваются на звук.

— Галка!

Отец распахивает объятья. Мама смеётся. Пахнет смолистыми досками, поздними яблоками, пирогом с курагой.

Галя бежит вперёд и прыгает отцу на колени; привычно вдыхает запах лосьона, табака и ещё чего-то особенного, отцовского.

— Мам, давай помогу, — выглядывает из-под его руки, косится на блюдце с остатками кураги. Мама отскребает от противня пригоревший край. Из пористого, поднявшегося теста торчат потемневшие от жара кусочки кураги; очень хочется съесть, но пока вскипит чайник, пока пирог поставят на стол…

— Аккуратнее! Обожжёшься, — предостерегает мать. Галя мотает головой, берётся одной рукой за лопатку, другой, через полотенце, — за противень. Он тяжёлый, корочка крепко прилипла к металлу, полотенце скользит под пальцами… Галя упрямо давит, сжимая горячий край, лопатка норовит выпрыгнуть из руки. Большой палец упирается в угол противня, горячо, жарко, больно…

— Галка! Ну говорила же! Под воду, сейчас же…

Жарко… Больно… Горячее марево колышется, заволакивая всё кругом. Уже не видно ни отца, ни мамы, только густая горькая плёнка, она липнет, обжигает, мешает дышать… Пахнет железом и раскалённым пластиком, где-то ревёт сирена, слишком шумно, хруст, удар, чей-то крик… Жар и мрак разрезает хлопок взрыва — быстрый, ослепительный, уносящий в никуда.

Огонь.

— Галина Николаевна!

Она хрипло кричит, не понимая, кто, где. Кто зовёт её? Мама?

— Галина Николаевна! Проснитесь! Проснитесь, пожалуйста! Всё, всё в порядке…

Кто-то трясёт её, она стонет, ожоги стягивает, и кожа горит… Из темноты медленно выплывает лицо Тихонова.

Самообладание и память возвращаются мгновенно, толчком. Рогозина пытается унять судорожное дыхание, ловит в кулак одеяло, крепко сжимает пальцы и губы. Иван смотрит испуганно, рука, которой он протягивает ей стакан, дрожит.

Полковник кивает, глотает воду, прижимает стакан к виску. Прохлада. Тишина. Никакого огня.

— Всё хорошо, — тихо, подрагивающим голосом произносит он. — Сон… Вам приснился плохой сон, только и всего…

***

Она, крадучись, входит в буфет. Две спины. Резкий оборот. Знакомые лица. Полковник прижимает руку ко рту, чтобы не вскрикнуть, потом — к сердцу, машинально, чтобы не выпрыгнуло из груди. Вторая рука сжимает пистолет.

— Хочешь нам лёгкой смерти? — с жутковатой, кривой усмешкой спрашивает Антонова. Амелина молчит, вжимаясь в стену, — бледная, совсем ещё молодая; они-то с Валей хоть успели пожить…