— Ну!

И, едва справляясь с густым, красным миром, сунул в лицо главарю фэсовскую корочку. Краем глаза заметил, как напружинились остальные двое парней; он и сам сгруппировался, готовясь к бою. Да, давно ни с кем не стыковался… Но кое-каким вещам Ларка научила его крепко.

Иван почти не боялся. Он хотел драки. Голову наполняла восхитительная, густая, как вата, звенящая, как дальние кузнечики, пустота. Он успел подумать, как долго продлится эта тишь — без мыслей о Рогозиной. И ринулся вперёд.

Но стычки не случилось. Иван пропустил искру, что-то главное; кремень прошёл мимо кресала, пламя не вспыхнуло. Пацаны рысью бросились прочь. Чей-то мобильник, почти как у него, кирпич с антенной, шлёпнулся на размокшую тропинку. Владелец даже не обернулся. Тихонов фыркнул и нагнулся над песочницей. Из влажной груды, в свете зажёгшихся фонарей, блеснула фольга. Так и есть.

Он сунул находку в пластиковый пакет, устроил его в кармане рядом с удостоверением ФЭС и пошёл обратно. Зверски хотелось есть. Пелена отступала.

***

За улицу до гостиницы Иван наткнулся на смутно знакомый киоск. Хычины? Нет, хычины они брали где-то у реки. Этот магазинчик цеплял в памяти что-то другое. Да. Жёлтый минивэн, точно. Который привёз цветы.

Тихонов на удачу толкнул дверь и едва не рухнул в заставленное кадками, вазами и ящиками пространство. Пахло густо, медово, но удивительно легко; мешанина запахов дурманила не хуже кислятины в жестяной банке.

Из-за прилавка, скрытого за рулонами упаковки, выглянула Рогозина.

Чёрт! Нет, конечно! Просто продавщица, какая-то женщина… Это уже клиника, Тихонов…

Перед глазами снова заклубился редкий багрянец. А он ещё отчитывал её за смесь успокоительных… Сам — не лучше.

Отчаянно захотелось на воздух. Тихонов выпалил первое, что пришло на ум:

— Красные ранункулюсы. Д… девятнадцать.

— Добавим эвкалипт? — вопросительно улыбнулась продавщица.

Тихонов кивнул, стараясь дышать ровно и глубоко; нельзя отключаться. Нельзя. Нельзя… Наблюдая, как флорист собирает букет, он с внезапным ознобом, почти страхом вспомнил: ранункулюсы были любимые цветы матери.

— Заверните в бумагу, — хрипло попросил он.

— Конечно. Дома поставьте в вазу и вот это насыпьте в воду — тогда простоят дольше.

— Можно бумагу? Обычную? — повинуясь внезапному яростному порыву, выдохнул он. От цветочных запахов заложило нос, надо бы уносить отсюда ноги, но… — И ручку?

— Может быть, открытку?

— Не-ет…

Он схватил фиолетовый фломастер и принялся писать на обратной стороне чека. Быстро, смазывая буквы, не забывая запятых. Попробуй забудь — последние десять лет почти каждый отчёт она возвращала, исчирканный красным…

Дописав, Иван затолкал бумажку поглубже в цветы, чтобы отрезать себе путь к отступлению.

Это будет моя закладка. Вам. Если вы найдёте.

Ранкулюсы пахли нежно, почти как пионы; эвкалипты — остро и свежо. От смеси запахов, спиртного, таблеток и энергетика кружилась голова.

— Не забудьте насыпать гранулы в воду, чтобы стояли дольше!

— Да, да! Спасибо!

Иван выбежал из киоска, с наслаждением втянув уличный воздух, и чуть не захлебнулся — дождь шёл стеной. Он и не заметил, не услышал, как начался ливень… Укрывая букет ветровкой, Тихонов добежал до гостиницы, взлетел на крыльцо, дёрнул дверь и угодил прямо в руки Галины Николаевны.

— Я тебя потеряла! На звонки не отвечаешь… Телефон где-то у вокзала… Иван!

Чувствуя, как скребёт в горле, он поднял на неё глаза, отстранился:

— Я мокрый весь… Замочитесь…

— Ванька… Мне не надо было так говорить… Вань…

Какой она была растерянной, какой уязвимой; может быть, она и вправду поверила, что он ушёл? Ушёл — навсегда?

— Это — вам. — Жмурясь от катившихся с волос капель, Иван замёрзшими руками стянул с букета сначала ветровку, потом — коричневую упаковку. Хотел сказать что-то ещё, но не знал, что. Просто протянул ей влажные, остро пахнущие цветы, и ноги подкосились. Он рухнул на ближайший диван и уже как сквозь туман услышал:

— Помогите довести до номера! Да, мой сосед. Не надо врача! Я сама позабочусь. Я сама врач! Просто помогите довести до номера! Живо!

========== Уран ==========

Он проснулся от пронзительного пиликанья светофора на перекрёстке Карла Маркса и Ляпуновской. Вздрогнул, подтянул к себе одеяло и закутался до самого носа. Тело била дрожь, но разум был ясен, будто не он выхлебал вино вперемешку со снотворным. Или это было что-то другое?..

В горле скребло. Виски ломило. Иван уже и забыл, когда чувствовал себя нормально. Ощущение было — словно он по жизни ходил как лунатик, с вечной головной болью и тяжестью, но присутствие Рогозиной забивало дурноту — когда она была рядом, он чувствовал только подъём, только лёгкость, только потребность не отпускать её никогда.

Когда она была рядом…

Она, легка на помине, вошла в номер.

— Галина Николаевна… — прохрипел он.

Рогозина покачала головой — мол, молчи, — водрузила на тумбочку у кровати большую стеклянную кружку, до краёв наполненную чем-то жёлтым, и положила руку ему на лоб. Констатировала:

— Простыл.

Тихонов боялся пошевелиться.

— Голова не болит?

— Болит, — выдавил он. Полковник убрала руку, и Иван еле сдержался, чтобы не перехватить её, снова не прижать ко лбу.

— Пей.

Она кивнула на кружку, пододвинула к кровати стул и села — в некотором отдалении. Боялась, что он опять начнёт?… начнёт… Тихонов и сам не знал, что начнёт. Нельзя было давать волю этим мыслям. Они роились смолистой, маковой сладостью в самом тайном, запретном углу сознания…

Он потянулся к кружке. Сделал глоток. В горле сразу стало легче.

— Сколько времени?..

— Половина девятого.

— Утра? — подскочил программист.

— Вечера.

— Фуф… Я взял билеты на восемь. Крапивинск-Кондрово.

— Собрался уже?

Иван обвёл глазами номер. На тумбочке — зарядки и истрёпанный блокнот, сто лет назад подаренный Антоновой. На гибком стебле торшера — наушники. Где-то на стуле толстовка; он даже не помнил, как снял её. Ветровка… Он опять пошарил взглядом по комнате и обнаружил ветровку на плечиках у батареи. Он сам никогда не развесил бы так аккуратно…

— Мне недолго.

— Хорошо.

Рогозина смотрела устало и бесстрастно. Наблюдала, как он глоток за глотком опустошает чашку. Потом сняла с юбки приставшую нитку и принялась, шевеля губами, накручивать на палец.

— Что вы делаете?

Полковник усмехнулась, быстро глянула на него, потом опять на нитку. Домотала до конца и только тогда ответила:

— У нас гадание такое в детстве было. Налипла ниточка — крути на палец, а про себя проговарвай алфавит. На какой букве нитка кончится, на ту букву имя кавалера.

— Ха-ха, — без всякого выражения произнёс Тихонов. — Ну и?..

— Р.

— Р… Кто бы это мог быть? — саркастично спросил Иван. Сделал ещё один глоток и задумчиво пробормотал: — А у нас было другое гадание. На спицах.

Полковник вопросительно подняла бровь.

— Называлось — когда мама приедет. Мы гадали с бабушкой, когда я был совсем мелкий. Мама уезжала в командировки, Ларку забирал отец, а меня с бабушкой оставляли. Бабушка давала спицы — толстые такие, коврики вязать. Надо было закрыть глаза и крутить их одна вокруг другой. Сосчитать до трёх и открыть. Если спицы разошлись — значит, мама далеко ещё. А если внахлёст — уже едет. И чем больше внахлёст, тем ближе…

Рогозина ничего не сказала, но смотрела теперь как-то… с жалостью?.. Чтобы скрыть неловкость, Иван быстро спросил:

— А вы букет в воду поставили? Там был пакетик с гранулами. Надо его в воду, чтобы стояли дольше…

— Я высыпала, не переживай. — Она встряхнулась, одёрнула рукава. Вздохнула. — Как самочувствие? Лучше?

— Однозначно. Ядрёная смесь. Вам её тот же доктор порекомендовал?

— Какой тот же?

— Который выписал рецепты на все эти успокоительные.

Полковник помолчала, сощурившись, глядя на него, как на любопытную букашку.