«Каждую ночь мне снится родной Канзас…» Каждую ночь мне снится родной Канзас. Страшила не спас меня, и дровосек не спас, И эта дорога из желтого кирпича Так мучительно горяча, что хочется закричать. Но не о том рассказ. Я слышу голос, он говорит мне: «Ткани тонкие, Элли, просыпайся и убегай. Там, в котле у Гингемы начинается ураган, Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Тебе будет страшно, Элли, закрой глаза, Но только не помогай. Птице в зрачке прицела вылететь из кустов, Охотникам – проходить эти семь цветов, Урагану – разрушить город, городу – вырасти из руин. Всему свое время, Элли, решишь умереть – умри, Каждый подходит к смерти, когда готов». Он говорит мне: «Я не Гудвин, Элли, и даже уже не бог. Каждое чудо тебе причиняет боль, Поэтому больше не будет моих чудес, Будет чужая сказка, дремучий лес, Не оставайся здесь, Элли, Господь с тобой». Я смотрю на небо и вижу черный на синеве, Значит, скоро мой домик снова поднимет вверх, Выше туч, пронизанных солнцем, выше солнечного луча. Над радугой над дорогой из желтого кирпича, Над каплями на траве. «И я говорю ему: «Забирайся, ветер крепчает…» И я говорю ему: «Забирайся, ветер крепчает, пора лететь. Если хочешь чуда – подожди его в пустоте, В глубине урагана, со смертью накоротке, Подержи ее, как собаку, на поводке, Приручи, потому что ты тоже один из тех. Ты же знал, где кончалась дорога, сидел фазан. Охотники шли, и ты им не рассказал. Ураган закончится, выплеснет семь цветов, Ты готов ко всему, а к этому не готов. Когда тебе страшно, не закрывай глаза». А потом мы летим с ним, и внизу начинается новый мир. Я смотрю, как он населяет его людьми, Ставит на поле чучело, дровосека ведет в лесу. Дровосек шагает, топор качается на весу, Лес на ветру шумит. Где-то идут охотники, радуга прячется в облака, Изумрудный город виден издалека, И горит дорога из желтого кирпича. Он улыбается: «Чтобы не заскучать, Чтобы нам никогда друг с другом не заскучать…». Просыпайся, Элли, знаешь, который час? «Говорю тебе, мир, говорю тебе, будет Рим…» Говорю тебе, мир, говорю тебе, будет Рим, солнце, льющееся на площадь, балкон под ним. Церковь Санта Мария Маджоре, и мы внутри, и над каждым туристом нимб. Квиринал, Палатин, Капитолий – холмы холмов… Над холмами белое лето, лазурный свод. Каждый встреченный дом будет лучше других домов, каждый камень в нём будет свой. Мы научимся быть в нём, любить в нём, идти к нему, говорить на других таинственных языках. Ты коснешься руки, и я тебя обниму, и мы будем смотреть закат. Потому что закат над Римом велик, как бог, – выбирай любого, вера пребудет здесь. Говорю тебе, мир, говорю тебе, я с тобой в этом древнем городе храмов и площадей. Отвечай мне певуче, прохладной живой водой утоляй мою жажду, дари бирюзу и шелк и смотри, как Рим ложится в твою ладонь, куда бы ты ни пошел. Мы закроем дверь, и спустимся в сонный двор, и пойдем считать фонтаны и фонари. Этот город создан из вечности соп amore. Говорю тебе, будет Рим. «И когда-нибудь, черт возьми, мы отправимся в Сан-Франциско…» И когда-нибудь, черт возьми, мы отправимся в Сан-Франциско. Автостопом. С рюкзаками. В потертых кедах. У нас не спросят имен, мы не будем в списках Тех, кто остался в гетто. Где-то в гетто, аллилуйя его обескровленным мостовым, Его решеткам на окнах, его комендантскому часу, Аллилуйя всем оставшимся, всем живым. Аллилуйя всем погибшим и всем причастным. Когда-нибудь, черт возьми, мы выйдем на этот мост И, взявшись за руки, пересечем залив. Апостол Павел заденет рюкзак крылом, Апостол Петр будет ласков и молчалив. «Что тебе нужно? Коня, полцарства…» Что тебе нужно? Коня, полцарства, царскую дочку, ее подруг? Ты по утрам говоришь мне: «Здравствуй» – и начинаешь свою игру. Звонкой свирелью, апрельской трелью, ласковой песней в моем дворце… Добрый палач рядом с плахой дремлет, пес с благодарностью лижет цепь. Старый засов выпускает листья, ров наполняется молоком. Голос твой ангельский, нрав твой лисий, песня, зовущая далеко. Что же ты делаешь, как тревожишь? Ветром врываешься в мой покой. Чем моя стража сильней и строже, тем тебе легче дается кон. Ты позовешь меня – вздрогнет замок, совы сорвутся с высоких крыш. Впору бы волюшку дать слезам, но я проиграю, мне нечем крыть. Я же с ума схожу, как с престола, – платье придерживая рукой. Лестницей льется твоя истома, разве я выдержу бой с такой? Что ты стоишь? Улыбнись народу, спой на прощанье, седлай коня. Я за тобой и в огонь, и в воду. Так забирай, наконец, меня. «Есть много законов, мой мальчик…» Есть много законов, мой мальчик, но в джунглях все сводится к одному. Если ты ничего не значишь – уйдешь во тьму, потому что смысл в том, что имеет смысл, остальное – добыча тьмы. В джунглях находится Индия, о которой знают только дети и старики, их тела из сандала слажены и крепки, их зубы белы, как бивень царственного слона, Индия проявляется в них сполна. В джунглях рождаются женщины с сияющей кожей, с волосами черными, как смола. Индия их покоряла, но не смогла. Их руки покрыты мехенди, их сари оранжевы, как закат. Приезжий денди достает объективы из рюкзака, поправляет светлую шляпу, выбирает ракурсы поживей. Фотографии он покажет потом жене, чопорной англичанке, во время чая, примерно в шестом часу. Жена отметит, что Индия в этом, но, однако, не в этом суть. Если ты спросишь меня, зачем я говорю тебе об одном, я отвечу, что желтые реки имеют дно, и серые реки имеют дно, даже если не разглядеть. Потому что реки тянутся по земле. И что посылает небо, то лес берет, и в сердце джунглей выживший стоит трех оставшихся в остывающих именах. И белый храм стоит на спине слона, и слон всегда идет, и вода течет… |
