В тот день писатель ясно изложил Брачу свою позицию по отношению к СССР. Невозмутимо и даже холодно он объяснил, что его не устраивает положение творческой интеллигенции в пролетарском государстве. До него доходили многочисленные слухи о печальной судьбе литераторов, недостаточно яростно отстаивающих ценности пролетарской культуры. Фактически они были лишены возможности творческого самовыражения.

Писатель не скрывал горечи и возмущения, которые будили в нем некоторые действия Москвы. Свидетельства достойных доверия очевидцев, побывавших в СССР, наводили его на мысль о том, что в стране творятся недопустимые вещи. Возможно, настороженность Жида объяснялась тем, что ни на одно из писем, адресованных его другу Горькому, он так и не получил ответа.

Брач слушал молча. Вот уже полчаса они бродили по аллеям Люксембургского сада. В небе плыли кучерявые облака. Брач заметил, что Жид то и дело бросал заинтересованные взгляды на проходивших мимо юношей. Внезапно разбушевавшийся ветер поднял клубы пыли, и собеседникам пришлось искать укрытие.

– Может, пропустим по стаканчику? – кивнув на ближайший бар, предложил агент Коминтерна. – Похоже, этот ветер не стихнет до вечера.

В баре Брач начал убеждать Жида, что все его опасения основаны на пустых слухах и домыслах, которые распространяют враги рабочего класса. После прихода к власти Ленина и его соратников представители творческих профессий пользуются неограниченной свободой. Доказательство? Невиданный взлет всех видов искусства, наблюдаемый в Советском Союзе. Молодые таланты громко заявляют о себе в архитектуре, кинематографе, живописи и добиваются огромных успехов.

– Разве великий писатель и близкий друг Сталина Максим Горький смирился бы с ограничением творческой свободы? – воскликнул Брач.

Но этот убийственный аргумент, который агент регулярно пускал в ход, чтобы обезоружить критиков советского режима, не произвел на Жида ни малейшего впечатления. Француз не был наивным человеком. «На лжи ничего прочного не построишь», – заметил он и заговорил о русских эмигрантах, в том числе о Евгении Замятине.

– В издательстве «Галлимар» вышел роман «Мы», запрещенный в СССР. Вы не в курсе? Это роман-антиутопия, действие которого происходит в XXXII веке. На самом деле это памфлет, бичующий роботизированное общество, жестоко подавляющее свободу. Кое-кто видит в этой книге сатиру на нынешнюю Россию.

– Гм…

– Еще я слышал, что рассматривается кандидатура Ивана Бунина на присуждение Нобелевской премии по литературе. Если я правильно понял, вокруг Бунина зреет хитроумный заговор под руководством Александры Коллонтай с целью не допустить его избрания. Во всяком случае, так мне говорили мои шведские друзья.

Захваченный врасплох, Брач не нашелся с ответом.

– Государству не следует лезть в подобные дела, – продолжил Жид. – Шведская академия имеет право присуждать свою премию кому захочет. Никакое вмешательство извне недопустимо. Надеюсь, вам ясна моя позиция?

Жид не скрывал, что действия Коллонтай вызывают у него отвращение. Прервав путаные оправдания агента Коминтерна, он сказал, что в знак протеста против таких бессовестных действий может отменить намеченную поездку в Москву.

– Я знаю, что русским писателям в эмиграции трудно добиться признания. К ним здесь не очень-то прислушиваются. Но что касается Бунина, то он – писатель большого таланта. Я читал «Деревню» и другие его произведения, и они произвели на меня сильное впечатление. Он нравится мне как человек, и я восхищаюсь его творчеством. За годы знакомства с Буниным я убедился, что мы с ним совершенно разные люди. У нас не совпадают литературные вкусы, взгляды, идеалы. Но это ничуть не умаляет моего уважения к нему.

Брач слушал, как француз расхваливает русского писателя. Ему стало абсолютно ясно, что в деле устранения Бунина из списка нобелевских кандидатов рассчитывать на Жида бесполезно. Брач выпил еще чашку кофе и простился с французом. Вернувшись домой, он позвонил Довгалевскому. Оба сознавали, что оказались в тупике.

– Это развязывает руки агентам ОГПУ, – заметил Брач. – Если только не вмешается Ромен Роллан.

Роллан, поселившийся в швейцарском городке Вильнёв, не жалея сил и энергии, пропагандировал из своего уединения идеи пацифизма. По его мнению, в текущий момент не было задачи важнее, чем предотвращение новой мировой войны, вероятность которой росла с подъемом нацизма, представлявшего для СССР серьезную угрозу.

– Роллан занят подготовкой конгресса сторонников мира, который весной должен состояться в Париже, – уточнил Довгалевский. – Он считает, что сейчас главное – защитить родину социализма.

– Значит, он может нам помочь? – спросил Брач.

– Далеко не факт.

Поколесив по окрестностям Канн, в начале 1920-х Иван Бунин поселился в городке Грасе, на вилле «Бельведер». Обычно зиму он проводил в Париже, где кипела культурная жизнь, но в конце декабря 1932 года предпочел остаться в Провансе, посвятив все силы творчеству.

По мнению его супруги, писательницы и переводчицы Веры Муромцевой, в Грасе было все для удобной жизни: море, горы, мягкий, напоенный волшебными ароматами воздух, пышная природа, а во всегда оживленном старом квартале был еще и кинотеатр.

Бунин, бесконечно дороживший образом прежней России, понимал, что его приверженность традиционным ценностям не вписывается в контекст современности. Вышедшие из лона революции творцы новой пролетарской культуры подвергали остракизму тех, кто воспевал прошлое, вытесняя их на обочину культурной жизни.

Отныне русским писателям предписывалось принимать активное участие в деле радикального обновления общества. Таких грандиозных культурных проектов история еще не знала. В понимании Сталина вся страна должна была засучить рукава, для чего требовалась беспрецедентная мобилизация людских ресурсов.

По приказу ОГПУ закрылись сотни газет и издательств, неугодным авторам заткнули рты. С приходом к власти Сталина литературная жизнь Москвы и других крупных городов еще больше осложнилась. Бунина огорчали новости, приходившие из его любимой России. Он недовольно ворчал и на чем свет стоит костерил нового красного царя, вознамерившегося стереть из памяти народной славную историю дореволюционной России.

Но писатель-изгнанник не терял надежды. Вместе с навещавшими его в Грасе соотечественниками, как и он, бежавшими из большевистского ада, дабы не сгореть в нем заживо, Бунин предавался воспоминаниям о минувших днях, той золотой поре, когда писатели и другие интеллектуалы обладали свободой говорить, думать и творить. «В конце концов сталинский режим рухнет, – рассуждали эмигранты. – Разве такое может длиться долго?»

Но пока их мечта не стала явью, Бунин с монашеским упорством продолжал служить своему призванию. Неукоснительно следуя распорядку дня, он вставал рано, около половины шестого утра, выпивал чашку черного кофе или какао и удалялся в кабинет, окнами выходивший на живописную пальмовую аллею. Бунин знал, что без железной дисциплины и решимости не сможет поддерживать себя в рабочем состоянии.

Обычно после полудня писатель позволял себе сделать перерыв – помимо прочего, чтобы сходить в соседнюю деревушку за покупками. Прогулка и солнечный свет доставляли ему ни с чем не сравнимое удовольствие. В тот день, совершая свой променад, он остановился у витрины книжной лавки «Либерте» – взглянуть на прибывшие из Парижа книжные новинки.

Внимание Бунина привлекла книга недавнего лауреата Гонкуровской премии Ги Мазелина «Волки». Роман обошел «Путешествие на край ночи» Луи-Фердинанда Селина, до последнего момента лидировавшего в списке претендентов. Доктор Детуш[2] прокомментировал решение академиков одной короткой фразой: «Это все козни издателей…» Бунин подумал, что позже надо будет вернуться за романом Мазелина – книжная лавка открывалась во второй половине дня.