Памятка излагала нормы этикета, которыми соотечественники Коллонтай часто пренебрегали. Например, в ней предписывалось перед деловым приемом принять душ или ванну, а также переодеться во все чистое. Чтобы не шокировать окружающих легендарным русским обжорством, Коллонтай рекомендовала дипломатическим работникам не бежать первыми к накрытому столу и, самое главное, не начинать есть до того, как к нему приблизятся все остальные. Она также советовала не слишком увлекаться крепкими спиртными напитками, дабы торжественный прием не превратился в вульгарную попойку.

Начальником Коллонтай был нарком иностранных дел, рафинированный Максим Литвинов. Он показал ее брошюру Сталину, грубость и отвратительные манеры которого стали притчей во языцех. Кто в высших правительственных сферах не слышал рассказов о том, как вождь мирового пролетариата метал за столом хлебные шарики в понравившихся ему женщин?

Коллонтай была довольна своей инициативой, но и представить себе не могла, что она вызовет такой отклик. Глава правительства счел нужным поблагодарить ее лично! В последнее время разговаривали они редко, однако беседа получилась душевной.

Впрочем, революционные годы, когда Коллонтай, ослепительная дива на пике своей славы, была на равных со Сталиным, рядовым членом Петроградского Совета и Центрального комитета партии, давно канули в прошлое. Эпоха, когда Ленин, уважавший Коллонтай за пропагандистский талант и ораторское мастерство, ценил ее больше Сталина, завершилась.

Нынешнему хозяину Республики Советов нравилось, когда подданные называли его отцом народов или гениальным вождем революционных масс. Впрочем, с тех пор как Сталин сосредоточил в своих руках всю власть, в некоторых оппозиционных кругах его стали совсем не лестно именовать кремлевским людоедом и помесью тирана с хамом.

Коллонтай было об этом известно.

Звонок Сталина польстил ей, но и насторожил. Почему вождь говорил с ней так вкрадчиво? Почему задавал вопросы о семье, о будущем ее единственного сына Миши, о внуке Володе? Зачем вдруг спросил, нравится ли ей в Стокгольме и не жалеет ли она о бывшей должности полпреда Советского государства в Осло и Мехико?

Коллонтай с тревогой ждала, но так и не услышала сакраментального вопроса о злосчастном Бунине. Она прекрасно знала: слухи о том, что шведы собираются наградить русского изгнанника, уже дошли до Кремля и вызвали интерес Сталина.

Определенную популярность Бунину принесла повесть «Митина любовь», но прославили его рассказы, в частности «Господин из Сан-Франциско». Привлекла внимание публики и «Деревня», опубликованная еще до Первой мировой войны. Ее хвалил сам Горький. Недавно изданную «Жизнь Арсеньева», в которой звучали автобиографические мотивы, одобрили самые требовательные критики.

Но настоящим оскорблением для большевистской власти стал гневный антисоветский дневник «Окаянные дни». В нем Бунин описывал первые годы ленинского правления и клеймил его варварские методы. «В человеке просыпается обезьяна», – писал он и заключал, что «все пропало» и «Россия летит в пропасть».

В телефонном разговоре Сталин ни разу не упомянул писателя-контрреволюционера, но это не принесло Коллонтай облегчения. Из осторожности она решила тоже не заговаривать о Бунине.

Желая лишний раз продемонстрировать преданность партии и вождю, Коллонтай не пожалела уничижительных слов в адрес Льва Троцкого. Она знала, что в коммунистических ячейках Скандинавских стран у того имелись верные сторонники. По примеру своего кумира они яростно обличали советское руководство.

Коллонтай обрушила град проклятий на предателя, бросившего родную страну и укрывшегося в далекой турецкой деревушке. Эта филиппика изрядно потешила вождя народов, и, обменявшись дежурными любезностями, собеседники простились и повесили трубки.

Сталину было приятно узнать, что в советском посольстве в Стокгольме на банкетах подают грузинские вина, и в том числе – его любимую хванчкару. Он обрадовался, услышав, что это вино занимает почетное место на торжественных обедах и им угощают гостей пролетарского государства в ноябре – в честь праздника социалистической революции, в марте – в честь женского дня, а в мае – в честь трудящихся всего мира.

Максим Литвинов был доволен докладами о Бунине, которые регулярно присылала Коллонтай.

Полпред подробно отчитывалась о мерах, предпринимаемых для того, чтобы не допустить присуждения Нобелевской премии Бунину и продвинуть Максима Горького; последний, несмотря на упрямое сопротивление шведов, оставался в числе наиболее вероятных кандидатов. Игра еще не закончена, повторяла Коллонтай, все впереди.

В те декабрьские дни она по очереди ужинала с каждым из уважаемых членов Шведской академии. Местом встреч служил роскошный ресторан «Гранд-отеля». Более элегантного места в Стокгольме было не найти.

Шведская академия была создана по примеру Французской и объявила своей целью заботу о чистоте шведского языка и издание словаря. В состав академии вошли писатели, историки, филологи и лингвисты. Однако со временем благородная институция превратилась в неприступный бастион консерватизма. Коллонтай прекрасно понимала: Советскому государству с его устремлениями на академию рассчитывать нечего.

После смерти химика Альфреда Нобеля, невероятно обогатившегося на изобретении динамита, Шведская академия получила право ежегодно чествовать писателя, внесшего наиболее выдающийся вклад в мировую литературу. Соответствующую премию основали и впервые присудили в 1901 году.

«При академии, – объясняли любознательному советскому послу, – сформирован экспертный совет, который делает выбор в соответствии с критериями, установленными филантропом Нобелем». Но та задавала все новые вопросы.

Коллонтай узнала, что в первый год существования премии набралось несколько десятков кандидатов. Все они были родом из Западной Европы, в основном из Великобритании, Франции, Германии и Испании. Заваленные заявками, ученые мужи из Нобелевского комитета не могли прочитать все поступившие в жюри книги. Это было попросту невыполнимой задачей.

Чтобы облегчить себе труд, академики поменяли подход. Первыми внимания удостаивались заявки, поданные официальными и уважаемыми государственными учреждениями – например, Французской или Испанской академией. Если в стране не было своей академии, действовали иначе.

В своем выборе Нобелевский комитет полагался также на мнения университетов и писательских ассоциаций. От заявок не было отбою: все литературные школы, кланы и объединения мечтали, чтобы их представитель заслужил престижную награду. Однако и этим эрудированным и высокообразованным людям не всегда удавалось избегать мелких дрязг, бурных споров и бессмысленных ссор. Впрочем, члены Шведской академии понимали, что литераторы – люди со своими слабостями, и относились к эксцессам спокойно.

С начала века в список нобелевских лауреатов по литературе попал лишь один неевропеец – индиец Рабиндранат Тагор. Философ, художник и композитор, он писал на бенгальском, а в своих выступлениях никогда не забывал напомнить о крайней бедности своей родной Калькутты. Тагор был давним другом Советского Союза.

За обедами в «Гранд-отеле» Коллонтай не упускала возможности напомнить об этом своим шведским гостям. Разве связи индийского гуманиста с СССР не легитимировали в какой-то мере политический выбор советских руководителей? Разве они не служили своего рода оправданием идеологических и культурных ориентиров, которые утверждал в своем творчестве Максим Горький?

Лишь одна женщина заслужила Нобелевскую премию по литературе – Сельма Лагерлёф. Писательница, которую считали столпом Шведской академии, уклонилась от приглашения советского посла. А Коллонтай так рассчитывала на ее поддержку! Лагерлёф сослалась на свою занятость. Может быть, боялась не устоять перед легендарным обаянием русской феминистки?

Престиж Нобелевской премии по литературе слегка компрометировало одно обстоятельство. Со дня ее основания минуло тридцать лет, но ни один русский писатель так и не удостоился почетной награды. И дело было отнюдь не в отсутствии достойных имен.