Филизуг заткнулся, задрожал, подошел почти вплотную к играющему ученику, отодвинул пюпитр, вонзился глазами в его зрачки. Сквозь слезы увидел Славочкины влажные щеки. Увидел красную вспотевшую шею, пульсирующую вену. Славочка оборвал пассаж и бросил смычок…

– Умеешь любить, да? Умеешь любить, засранец? Кого, признавайся, ты сейчас целовал этой музыкой? Кого, чертов ангел? – Филизуг колотился словно судорожный. Он метнулся к стене, выключил свет и вплотную прижался к Славочке. Резким движением дернул скрипку из его руки, положил на стул. Ладонями сжал его лицо. Притянул к себе. Губами прижался к губам.

– Филипп Андреич, вы чего? – ошалевший Славочка безуспешно попытался вырваться.

– Я – Фил для тебя, просто Фил, понял, говнюк. Я люблю тебя, понял, засранец, люблю с первого твоего появления в этой гребаной шараге. Я не удавился в этом вашем Мухосранске только потому, что встретил тебя. Я живу только тобой, придурок, ты – уникум, понял, дебил? Мы поедем в Москву, ты поступишь в Гнесинку, ты будешь блистать, я буду твоей тенью, я готов быть твоим смычком, мальчик…

Когда погас свет, Дарья Петровна, как всегда мерзнущая под окном, выдохнула: наконец, занятие закончилось. Но Славочка не выходил. Она подошла к двери училища, вернулась к окну, потом снова к двери. «Ладно, хоть не по девкам шляется», – подумала Дарья Петровна. Через полчаса дверь открылась сильным пинком, на улицу вышел Славочка.

– Мама, зачем ты тут?

– Сыночек, я как раз из магазина, – Дарья Петровна засуетилась.

– Какой магазин в десять вечера, МАМА!!!! Почему ты ходишь за мной по пятам, МАМА!!!– Славочка сорвался на фальцет, швырнул на снег футляр со скрипкой, упал в сугроб и зарыдал. Мать кинулась, неуклюже приседая на опухших ногах (венозный застой прогрессировал), подняла инструмент, потянула сына за пальто.

– Пойдем, родненький, ты устал, дома супчик с фрикадельками. Все хорошо, Филипп Андреич не зря с тобой так долго занимается, он чувствует твой дар, он хочет, чтоб ты был знаменитым…

Славочка выл, лежа в сугробе, его пальто стояло колом и сотрясалось от рыданий, он больше не хотел фрикаделек, он хотел вернуться в маленький кабинет с ушастой девочкой за пианино, в которую тыкал смычком, он хотел закрыть дверь на сто замков, на сто ключей, на сто оков. Хотел остаться в этом кабинете навсегда, навсегда. И чтобы не было ПОТОМ. Чтобы этого ПОТОМ ни секунды больше не было…

Май перевалил за середину, надвигался школьный выпускной бал. Ася вместе с Алкой – одноклассницей и подругой – сидели в скверике перед давно потухшим фонтаном и ели жирную соленую чехонь, купленную у бабок на остановке 19 трамвая. На лавочке была расстелена «Волжская коммуна». В конце сквера у палаток разворачивалась драка.

– Опять рекетиры к Кощею нагрянули, – констатировала Алка, отрывая зубами рыбий плавник.

– Чё у тебя с ним? – прожевывая прилипшую к зубам рыбу, спросила Ася.

– Да ничё. Козел он. И вообще ты знаешь, кому принадлежит мое сердце.

Алкино сердце, как, собственно, и Асино, колотилось при виде одного из актеров в фильме «Гардемарины, вперед!». Они любили его горячо и совместно, обсуждая каждую новость, которая выходила в газетах или передаче «Кинопанорама». Раз в месяц обе наведывались в районную библиотеку, брали в читальном зале пачку журналов «Экран» и садились за задний стол небольшой комнаты. Сначала листали свежий номер, прислонившись головами друг к другу, потом Алка доставала маленькую шоколадку «Россия» и начинала рьяно шуршать ее оберткой из вощеной бумаги и фольги. В это время Ася выдирала из журнала нужные листы с вожделенными фотографиями гардемарина для себя и Алки, а вечером они рассматривали трофеи, ревели и мечтали. Одну из этих фото, там, где актер, накачанный и бритый, с мечом в руке и гееной огненной на заднем плане, Ася вставила поверх портрета ахалтекинской лошади. Этот портрет в рамке под дешевой пленкой подарила ей на день рождения дорогая тетя. Ася любила тетю, любила лошадей, но Жигунова любила больше. Поэтому, выцарапав гвоздем из-под рамки пленку, она затолкала под нее кумира и повесила над столом.

Алка была не столь изобретательной. Она клеила Жигунова прямо на обои, за что каждый раз получала скрученным полотенцем от «мамки» – на самом деле бабушки, которая растила Алку одна после гибели ее матери при родах и женитьбе отца на другой женщине. Отношения с мамкой были тяжелыми. Марья Ильинична запрещала Алке все: встречаться с мальчиками, гулять с девочками, носить короткие юбки (жопу-то открыла свою жирную!), краситься, приходить после восьми вечера. Алка попирала все запреты. Обладая кустодиевскими формами, она раньше своих ровесниц лишилась девственности, красилась наотмашь, знала всех владельцев ларьков в округе не только в лицо, и нередко влипала в истории, от которых у Аси шевелились уши. При этом всегда была весела, независтлива и бескорыстна. Ася доверяла ей свои секреты.

– Я тут знаешь, кого видела? Клюквина! – сообщила Алка, догрызая рыбий хвост.

– Кто это?

– Ну, который с тобой в музыкалке был, – Алка не училась в музыкальной школе, но знала от Аси все новости.

– Клюева?

– Ну да. Он на городском конкурсе выступал. Мамку туда пригласили, как работницу тыла, и она меня потащила. Он там на скрипочке своей пилил. С ним еще пидор какой- то стареющий возился. Ваще красивый, каззёл.

– Пидор?

– Не, Клюков твой.

– Он такой же мой, как и твой. Вообще странный он, знаешь, – Ася задумчиво обсасывала остатки мяса на рыбном скелете, – с одной стороны пресный, как вот эта чехонь до засолки, ни запаха от него нет, ни цвета. С другой – как начинает играть, вот прям дышать нечем, вот прям, знаешь, родила бы ему пятерых сыновей и всю жизнь пылинки бы с фрака сдувала. А потом придет в тонику, задерет свой подбородок надменный, и думаешь: как такое вообще в голову могло прийти. Жлоб жлобом.

– Куда придет?

– Да неважно. Давай, заводи нашу.

Алка вдохнула, пафосно поняла в руке рыбий хвост, и, дирижируя им, загудела на одной низкой ноте:

– тумба – тумба – тумба- тумба

Ася закатила глаза, и вступила первым сопрано:

– Пли пли плиси тумба

Ква, ква, ква

А дерла мерла шерла

Тумба- тумба-тумба-тумба

Полевая, строевая, тум- баааа!

Они громко захохотали, но осеклись, когда в центре драки, куда были вовлечены уже около пяти-шести мужиков, раздался выстрел. Алка резко встала.

– Щаз Кощея порешат, пошли, – и рванула к сваре. Ася дернулась за ней.

В середине месива лежал Кощей с разбитым лицом, вокруг мялись плотные, лысые братки.

– Вы чо, его убили? – завопила Алка.

– Да не, пуганули только, а ты кто, толстуха?

– Невеста его. Много должен?

– А ты че, хочешь за него отработать? – браток схватил Алку за руку.

– Оставь ее, – заорала Ася.

– А тебе чего, ушастая?

– Бутылочку воды продайте. После рыбы пить хочется, – Ася дебильно улыбнулась.

– После рыбы пивка надо пить, – обстановка постепенно разряжалась, Кощей завозился, начал вставать на четвереньки. – Поехали, девки, с нами, все будет – и водичка, и водочка.

– Да не, в другой раз, – Ася резко толкнула Алку, и одномоментно они дали деру в сторону жилых домов, благо знали в своем районе каждую тропинку и укрытие.

– Смотри, как бегут, – рыгнул один из свары, – одна такая цок-цо-цок- стройняга, а другая тыц-тыц-тыц – пышечка волшебная. Догоним? Чур, мне толстуху.

– Да не, поехали, потом отловим как-нибудь, – сплюнул другой, и толпа села в новенькую шестерку, оставив Кощея корчится на пыльном асфальте.

– Слышь, Алка, я зареклась с тобой ввязываться в приключения, – они добежали до небольшого дворика, спрятались под балконом первого этажа, и тяжело дыша, включили кран, торчащий из бойницы подвального помещения. Зажурчала ржавая струйка воды. Ася умыла лицо, подождала, пока сольется ржавчина и, сложившись в три погибели, припала губами к крану, сильно вывернув набок голову. Напилась, подпустила подругу. Алка смешно встала на четвереньки и тоже впилась в кран накрашенным ртом. Ася захохотала. Алка стояла как корова у водопоя, и захлебываясь, тоже давилась смехом.