– Завтра и впредь парень пусть приходит один. Вас, мама, даже на порог не пущу, – строго сказала целительница.

Дарья Петровна, измученная, рассчиталась с Зинаидой («по-божески», подумала, доставая купюры из затертого кошелька), привела Славочку домой и строго сказала Степану, что спать ляжет в сенях с детьми, а в комнату будет заходить только для уборки и готовки.

– Да ладно, Дашунь, по рюмочке-то выпьем, – подмигнул Степан.

Дарья Петровна опять разревелась. Они снова сидели за маленьким столом в еще неостывших сенях. Дашуней ее в детстве называл старший брат Пашка, с которым они мотались по помойкам в надежде загасить постоянное пожирающее изнутри чувство голода. Помойки были поделены между ребятней со всего поволжского городка. За еду на чужой мусорной куче можно было схлопотать. Пашка всегда брал огонь на себя, его избивали человек пять, пока Дашуня со всех ног бежала прочь. Однажды без его прикрытия она залезла в огород к богатой соседке. Несла матери на завод чайник с кипятком и горбушкой хлеба, решила сорвать пару огурцов. Поставив чайник у низенького забора, перепрыгнула махом на грядки и стала собирать в подол толстые пупырчатые огурчики. Раздался лай, Дашуня вздрогнула, выронила огурцы и рванула к забору. По плиточной дорожке на нее летел огромный пес, через секунду сбил с ног и стал рвать одежду. На визг и лай вылетела соседка, полотенцем и ногами отогнала собаку и за шиворот начала поднимать Дашуню с земли. Подол платья и трусы были в крови, Дашуня ревела от боли, хозяйка онемела. Сбегала в дом, вернулась с пятирублевой купюрой. Увидев деньги, Дашуня резко перестала рыдать.

– Отдай маме, пусть купит тебе платье. И чтобы больше я никогда, слышишь, малявка, никогда тебя не видела!

–Спасибо, тетя, никогда, простите, спасибо, тетя! – Дашуня выхватила деньги, галопом перепрыгнула через забор обратно на улицу, схватила чайник, сверток с хлебом и понеслась к маме. Мать работала на стройке, ее фигура, кладущая кирпич маячила в зияющем проеме окна недостроенной школы.

– Маааам!

Маленькая иссушенная женщина с черными кругами под глазами спустилась вниз. Дашуня повернулась к ней спиной, подняла разорванное бурое платьице, приспустила окровавленные трусики. На попе зияла рваная кровавая рана.

– Мамичка, только не ругайся, на меня собака Ульяшиных напала. Прямо на улице, вот! – Дашуня резко обернулась, держа в вытянутой руке пятерку.

– Боже, какое счастье! – мать всхлипнула, выхватила деньги, поспешно затолкала их за лифчик. Всхлипнула еще раз, обняла Дашуню, спустила трусики, загребла пятерней землю под ногами и замазала ей рану. – Все пройдет, доченька, все заживет. Я побегу, прораб сегодня злой. – Мать взяла прохладный уже чайник, отломила от хлеба небольшой кусочек, остальное протянула Дашуне. – Ешь, доченька, ешь, моя хорошая.

За все шесть лет Дашуня не помнила, чтобы мама называла ее «доченькой». Она забыла про боль, побежала обратно к дому Ульяшиных, увидела через забор сидящую в огромной конуре псину и начала ее дразнить.

– РРРРав! Мяяяуууу! Иди сюда, ссука, поймай меня.

– Я тя щас поймаю, тварь мелкая, ты специально моего пса дразнишь! – заорала из окна хозяйка. Дашуня пулей пустилась бежать. Второй раз фокус не удался.

К вечеру попа горела, Дашуня подвывала, Пашка обмыл ей рану, нарвал подорожников, сдирая верхний слой кожицы с листочка, мякотью прикладывал один за другим. А еще дул и приговаривал: « У Ульяшки заболит, у Дашуни заживет».

– И правда все зажило, Стёп, веришь, нет? И заражения не было, и шрама не осталось, – захмелевшая Дарья Петровна ковыряла пельмешек вилкой. Сегодня она наготовила их полный жбан.

– Остаалось, – нежно посмотрел на нее Степан, – я ж видел, шрам остался.

Брат ее очень любил. Когда Дашуня выросла, статная, темноволосая, с тонкой талией и еще хорошенькими ножками, Пашка контролировал каждый ее шаг, на танцах в районном клубе отшивал от нее каждого приглашавшего парня.

– Паш, можно я с тем, рыжим потанцую, – заискивала Дашуня.

– Эй, рыжий, иди сюда, да ты, ты, – Пашка с перевязанным глазом (такой образ раненого главаря брат придумал себе сам, как и кличку «Шаман»), – ты вот эту девчонку видишь? – Рыжий косился на сестру. – Так вот чтоб ты никогда больше к ней не подходил, понял? – и смачно сплевывал сквозь сигарету.

– А что ж мужа-то твово будущего он от тебя не отшил? – Степан хитро прищурился.

– Да это ж мамка его выбрала. Он все подарки носил и мне, и ей, то кулон на цепочке подарит – шофером на грузовике калымил – то корзину винограда принесет. Мать и сказала мне: иди за него, голодной не останешься, точка.

– Вообще штоль не любила мужа-то?– спросил Степан.

– Вообще не любила. Да я, Стёп, к мужикам равнодушна. Все эти ваши поцелуйчики мокрым ртом, все эти ваши кряхтенья, не интересно мне все это, Стёп! Вот за детей ему спасибо. За Славочку. Да и за Катюшу. Души в нем не чаю. В них, то есть.

– В нем-то не чаешь, а на дочурку наплевать тебе, – Степан откинулся на спинку стула. – Мне б такую дочурку. Моя –то выросла, в город уехала. Букой была, вся в жену, Царство ей небесное. А твоя – цветочек аленький. Пока ты там сына лечишь, мы весь день вместе. Звенит, как колокольчик, сердце прям радуется. Я уж ее и на лошади катал, и закат встречал с ней, и стол жильцам накрывал. И леденцов купил. И в щечку целовал, и в ручку. Моя прям она как-будто.

Все дни Дарья Петровна хлопотала по дому Степана, а когда Славочке нужно было идти к Анне, вопреки ее наказу, доводила сына до дома целительницы, юркала в калитку, обходила дом сзади и заглядывала в окно, как тогда в музыкальной школе. Кроме кремовых занавесок с разводами и помпезной хрустальной люстры ничего увидеть она не могла, но напряженно вслушивалась в надежде понять, как идет лечение.

На последний, пятый сеанс Анна пригласила Славочку к половине пятого вечера, концу приема и концу рабочей недели. Так же водила кинжалом, шептала, срыгивала. Славочка сидел на стуле и все пять дней не чувствовал вообще ничего. Просто отстраненно наблюдал, как эта тяжелая женщина вертится вокруг него, иногда опускаясь на колени, тяжело вставая, мучительно рыгая и периодически убегая в уборную за занавеской, чтобы сплюнуть отрыжку. Но в какой- то момент, когда Анна над его головой совершала кинжалом круговые движения, он отключился, впал в транс и очнулся только от того, что окно резко открылось, холодный ветер полоснул ему по лицу, а Анна закричала: «КТОООО?»

– МАМА, – выдохнул Славочка.

Анна вдохнула кубометр воздуха, что-то забормотала и снова завопила «КТОООО?»

– АСЬКА, – слово вылетело изо рта Славочки чужим голосом, он не вполне осознавал, что именно его речевой аппарат вытолкнул это имя.

Анна отрезала это еще теплое слово от Славочкиных губ, шире раскрыла окно, выпустила теплый комнатный воздух в ледяное предзимнее небо, и резко закрыла ставни. Потом задергалась в конвульсиях, побежала к унитазу за занавеской и долго сотрясала воздух мучительной рвотой.

– Ну, хватит, – в комнату вбежала взволнованная, заплаканная Зинаида, – хватит, Аня, я больше не могу это слышать. Приняла на руки выпавшую из-за занавески целительницу и подвинула к ней кресло.

– Ну, все, Зин, иди, иди, накрывай ужинать. И позови эту, мать его, она под окном вон торчит, – сказала она и обернулась к Славочке:

– Пройдут твои суставы, сынок, все пройдет. А если без любви не сможешь женской, так приезжай сюда, все верну. Только один приезжай, без матери.

Окоченевшая Дарья Петровна зашла в теплую комнату.

– Зинаида назначит вам травы, пусть пьет три месяца, – Анна переменилась в интонации, говорила отрывисто, строго, потом кивнула Славочке, – выйди!

– Оставьте его, мама, – в голосе Анны звенело железо.

– Как оставьте? – Дарья Петровна оторопела, – вы в своем уме, он же сын мой! Кому, куда, где я его оставлю? Да он кровиночка моя, жизнь моя, – она залилась слезами.