и малости ничтожной поклонись.
II
Выпал снег
Выпал снег. Будто снят с пялец
кружевной покров толщиной в палец.
Все покрылось снегом: свекла, брюква.
Хорошо видна на белом каждая буква.
Ртуть упала в градуснике. Cтало слышно,
как ворона каркает, чтоб не вышло:
пистолеты заряжать пора, опробовать в деле…
Выпал снег, белый, как на дуэли.
Впрочем, можно различить больше:
звон буфета, серебряных ложек тоньше,
запах свежей газеты, пение за окном синицы,
шорох переворачиваемой страницы.
Стало быть, зима. Тишина в мире,
соль и скатерть чистые на столе в трактире.
Всадник не скачет, не скрипят дроги —
белый снег лежит на большой дороге.
Стало быть, зима. Не чета брезгать
чаем с рафинадом и каток резать,
кренделя выписывать, скакать фертом;
марочку отпаривать над конвертом.
Знать ответ пришел не гадан, не прошен —
все белым-бело, мундир запорошен.
Вам письмо, минхерц: расплылся синим
штемпель на конверте – письмо из России.
Стало быть, зима: далеко видно,
слышно хорошо, никому не обидно.
Выпал первый снег, принесли почту —
вот случилось оно что… Вот что.
Черное на белом
Зима, деревья, черный карандаш
отточенный, почтовая бумага
без подписи – слуга покорный Ваш
по белизне еще не сделал шага.
Как полотенце вафельное, чист
снег выпавший. Холодный без перчаток
металл ограды обнажает лист
нерукописный – каждый отпечаток.
Железный почерк, тонкое литье
поэзии – но для запоминанья
непостижимо существо твое,
и не расставить знаков препинанья.
Скользит перо. На завитке ворот
задержится, не требуя почтенья.
И только смысл ускользает от
внимательного взгляда, от прочтенья.
Ночь в телескопе
Кто поведал человеку
эту истину, мой друг:
снег – движение молекул…
Броун или Левенгук?
Тут вопрос, конечно, спорный,
не разгадывай его —
ночь в трубе твоей подзорной,
снег, и больше ничего.
Где светила и планеты?
Не отыщешь ни одной.
Только снег вверху – и это
так красиво, Боже мой!
В стеклах чистых, окулярах
и биноклях всех мастей
он для маленьких и старых
радость сыплет из горстей.
Изучает повсеместно
это каждый звездочет,
но доподлинно известно
только то, что снег идет.
А куда – никто не знает…
Да и нам не повезло.
Ночь снежинки сосчитает
и забудет их число.
Мартовские каникулы
Последний наст ломается печеньем
под каблуками. Как стакан вина,
прозрачен воздух. Отблеском вечерним
в природе отстоялась глубина.
Свой карандашик легкость очинила:
в воде проточной отразился лес,
и облаков летучие чернила
повисли в невесомости небес.
Прислушайся: во флигеле поместья
запел скворец, а в ельнике – ручей.
И даже в Вене первый капельмейстер
бренчит сегодня связкою ключей.
На пол дубовый сыплются монеты —
одна из них упала на ребро
и выкатилась в двери кабинета,
по лестницам роняя серебро.
Взяв чистый лист на уличной скамейке,
и нацепив железные очки,
слепая ночь наносит по линейке
скрипичные и нотные крючки.
Еще в чехлах стоят виолончели,
еще смычки не плавят канифоль,
но взяв аккорд, исполненный значенья,
уже настройщик пробует бемоль.
Еще шестки готовятся к апрелю —
в руках тесак, за ухом карандаш.
Но смазанный небесной акварелью,
уже кларнет насвистывает марш!
Спешит весна и каждой нотой вторит
еще нестройным птичьим голосам,
чтоб, встав за пульт лесных консерваторий,
концерт начать по солнечным часам!
Весна в Швейцарии
Наверху воздух чище, а снег белее.
Как затянувшаяся весна
в горах Швейцарии медленно, еле-еле
вечерняя распускается голубизна.
Наступают сумерки. За гардиной
оживают тени, на циферблат
часов набегает облако – и в гостиной
цветочный распространяется аромат.
Так с холода пахнут фиалки —
охапкою из корзинки
цветочницы у отеля. Фарфоровой белизной
так смешивают оттенки —
и кажется, по старинке,
в маленьком тихом городе пахнет весной.
Но ты зажигаешь лампу, из сумрачных помещений
вступаешь в окружность света, не замечая, как
тьма открывает шлюзы, спускается из ущелий,
и заливает площадь черный стерильный мрак.
Гаснут витрины улицы.
От спячки дневной очнувшись,
старики спускаются к ужину: кому-то еще нужны
их разговоры, ворчание. А земля, повернувшись,
тебе открывает сторону, полную тишины.
Апрель
Дырявым известен карманом,
трамвайным звонком знаменит,
апрель по замызганным рамам
легчайшей монетой звенит.
Прозрачна луна на ущербе,
бульвар первым пухом одет,
и птичий пронзительный щебет
на вешней замешен воде.
Портфель твой, случайный прохожий,
(он мне почему-то знаком!)
скрипит крокодиловой кожей
и новеньким блещет замком.
Смотри же: по проволке с током
скользнет за троллейбус звезда,
труба загремит водостоком
и выплюнет косточку льда.
А ночь, за ограды цепляясь,
по следу бежит колеса,
и голуби, в лужах купаясь,
мешают с землей небеса.
Утро
Ты проснешься – по телу мурашки
пробегут, и весенняя дрожь
заберется за ворот рубашки.
Подоконники выскоблит дождь.
Будут сумерки в тюлевых складках,
воробьиная рань на часах —
будет утренний холод в лопатках,
будет сырость в твоих волосах.
Будет косточку в мякоти нежной
лета ночь отделять языком
от несмелой любви безнадежной,
горьким вскормленной молоком
одуванчиков, слез непролитых
и пригоршней воды питьевой,
что дождем на ладонях открытых
остается – и свежей землей.
На той улице умалишенной,
в том дожде наша юность видна,
как начало поэмы сожженной
у открытого в небо окна.
И наверно об этом не стоит
говорить – просто станет светлей
в твоей комнате, чисто отмоет
утро белое в чашке твоей.
Иголка
Что ты вышивала рукою
по чистой канве языка,
за ниткой следя голубою,
распускающей облака?
Однажды, не занята делом,
сидела среди тишины —
и крестик остался на белом
батисте с другой стороны.
Быть может, за это мгновенье,
