— Шантаж не лучше, чем воровство.

— А может быть, ты хотел бы жить по соседству с мразью, которая мечтает убивать детей или взорвать себя в супермаркете? Не осудил бы его, если бы узнал?

— Какое ещё оправдание ты себе придумаешь? Может, ты ещё предлагаешь за мыслепреступления судить?

— Перед кем оправдываться, перед тобой, что ли? – рассмеялась Лера. И заговорила по-другому, вкрадчивым голосом: - Взгляните на это с другой стороны. Ничего не закончено до тех пор, пока нарушитель остаётся неизвестным. Всегда остаётся вероятность, что его вычислят и накажут. Не каждому выворотню выпадает такой шанс – перевесить на кого-то все свои косяки.

— Я что-то не пойму, - медленно выговорил Сергей. – Ты сейчас предложила подставить Шуру?!

— Заметь, это ты сказал. И вообще, раз ты так беспокоишься о своём Шуре, то почему бы тебе не держаться от него подальше? И всё, проблема решена.

— А может, это Герману стоит держаться от тебя подальше? И решать ничего не придётся!

— Знаешь, Серёж, вот ты всё время даёшь понять, как меня презираешь, - произнесла порядком утомлённая Лера, - строишь из себя честь и совесть нашей преступной группировки… А сам думаешь только о себе. Поэтому и от Елисеева не уходишь. Я тебе даже больше скажу: если тебе будет грозить тюрьма, ты сам его подставишь. Потому что ты слабый.

— Всё? Сеанс кухонного психоанализа закончен? – с бешенством осведомился брат.

Девушка вытянула перед собой ноги в плотных колготках, скрывающих отсутствие загара, и улыбнулась. Глаза её не улыбались – цвета трясины, они и засасывали так же. С головой.

— Перестаньте оба, - сказал им Герман. – Следующее дело – последнее. Я так решил.

Лера посмотрела на него так, будто в первый раз видела. У неё задрожали губы.

— Вот так значит, да?!

— Найдём другое занятие, - быстро сказал Герман. – Будем оказывать посреднические услуги. Или торговать эйформулами… да мало ли чем можно заработать!

— Например, фантазировать за деньги для богатеньких ублюдков, правда? Серёжа этим занимается со своим Елисеевым, и тебе тоже надо? Ну так иди и наймись в «Сад». Трать свой богом данный талант на то, чтобы целыми днями воображать форму сосков фантома, которого трахает кто-то другой!

Герману стало больно.

— Зачем ты так?

— Просто я думала – ты другой. Не такой, как остальные. А ты как все, понимаешь, как все они!

На улице ослепительно улыбалось солнце, и набережная, голубино-серая, как морская галька, пила его свет взахлёб – лето! Только в актовом зале за шторами затемнения была ночь. Вечная ночь и вечная зима.

20.

Дело, которое должно было стать последним, выдалось не скоро. То ли цивилы стали беречься, то ли Лера оттягивала момент прощания. А что придётся прощаться, с каждый днём было всё очевиднее. И всё тяжелее становилось у Германа на душе.

Они подключались, чтобы не терять сноровку, оказывали те самые посреднические услуги, но как-то без запала.

Поэтому они с Лерой брали долгие паузы. Заказывали роллы. Докуривали друг за другом сигареты. Слушали старые песни, напоминающие засушенные в книгах цветы: «Где твои крылья, которые нравились мне…», «Я хочу быть с тобой, и я буду с тобой…». Рассматривали фотографии, которые прислал Елисеев.

Одна из них стала лицом каталога и рекламной кампании. На фотографии седая модель и пятигорская брюнетка стояли боком к камере, спина к спине, и их прижатые друг к другу запястья были связаны скользящей петлёй.

Мисс Пятигорск одета ангелом, на шее вперемешку висят символы мировых религий. Она смотрит вверх, ловя взглядом солнечный луч. Седоволосая – в лоскутной куртке с вшитыми в капюшон шипами в стиле «Восставших из ада», в рваных джинсах, под которыми ретушёр подрисовал рваные раны; она потупила глаза.

Лето сгорело дотла. След остыл, и серые потеряли его. И когда однажды Лера позвонила поздно вечером и попросила приехать, Герман не сразу понял, для чего.

— Лера, - сказал Герман, наблюдая, как она окунает в «морилку» рисунок, - а ведь я до сих пор почти ничего о тебе не знаю.

— Тебе и не надо.

Лера смахнула с экрана проявившееся изображение. Герман краем глаза увидел обнажённую натуру, будто скопированную с игральной карты из фотоколоды. И Эйфориум поглотил близнецов.

После стольких подключений Лера с Германом наводились друг на друга с погрешностью до десяти метров. Спустя минуту девушка воплотилась неподалёку и стала разрывать песок ногами, чтобы оставить закладку с инструкциями для Веры.

— Могла бы хоть рассказать, откуда знаешь Грёза, - продолжил Герман начатый в реале разговор, - и почему вы больше не общаетесь.

— Слушай, я же тебя не спрашиваю, почему вы сами с ним расплевались, правда?

— Это другое.

Лера только усмехнулась. Она поднесла ладони к лицу, и Герман, понимая, что сейчас произойдёт, бросился к ней и обхватил за талию. Лера взвизгнула, пытаясь его сбросить, но было уже поздно. Они перенеслись к ней в «карман».

Девушка оттолкнула Германа – он ударился, отметив про себя, что находится в замкнутом тесном пространстве, и что свет померк, по меньшей мере, вдвое, - и выскочила, хлопнув дверцей.

Оказалось, это шкаф. Герман сидел в шкафу.

Герман чувствовал себя в безопасности, но безопасность эта была какая-то мнимая. Как в детстве под одеялом.

Выругавшись, Герман выбрался наружу. На дверце шкафа он увидел следы от ногтей – судя по расстоянию между царапинами, оставленные рукой ребёнка.

Комнату забрызгивал бледненький свет лампочки без абажура. Линолеум на полу, ковёр на стене, ученический стол в потемневших переводных картинках, два дивана – один разложенный, застеленный несвежим бельём, второй – маленький, детский… Всё это было какое-то зыбкое, неохотно предстающее взгляду.

На столе стояла эйформула. «Триггер», - прочёл Герман, взглянув сквозь неё. Он вытащил пробку и махнул ладонью по направлению к лицу.

Сначала Герман услышал разговор. Звучащий в голове, он будто бы доносился издалека:

«Кто это у нас? Что за девочка?», - сказал одышливый голос, и наступила какая-то влажная тишина, словно у говорившего были полные мокроты лёгкие, и воздух проходил через них, как через замусоренный фильтр.

«Лера», - сказал в ответ ребёнок, плохо выговаривающий «л».

«Вера, - ослышался первый, - Верочка… Ты ведь хорошая девочка, да?».

А потом Германа охватило предчувствие, от которого он ощутил слабость в коленках. Так он ощущал себя всего раз, когда Марго заперла близнецов в комнате с девушкой Балаклавица.

Герман со стуком поставил эйформулу на место и посмотрел на руки, чтобы убраться отсюда.

Вернувшись в пустыню, он мимолётно ощутил шаги Леры, отступающей в темноту, и что-то вроде дружеского объятия. Это было присутствие брата.

По наитию огибая серости, Герман ворвался в Оазис, взбежал по винтовой лестнице, головокружительно намотанной на башенку. Звучала флейта.

Флейта плакала.

Сергей сидел на висячем мосту, подобрав под себя ноги. Под мостом качалась конструкция наподобие весов, но с цветочными горшками вместо чаш. В горшках росли изуродованные вакуумом карликовые вишни. Брат играл на флейте, заставляя их цвести из последних сил. В пепельной тени Серёжиных ресниц сверкали крупные слёзы.

Пока Герман прикидывал, как окликнуть брата, не напугав, тот открыл глаза, злые и холодные, как далёкие звёзды.

— Что ты здесь делаешь?! – крикнул он, вскочив на ноги, и толкнул Германа в грудь.

Герман пролетел метров тридцать прежде чем вспомнил, что не разобьётся. А Сергей помнил об этом, когда сбрасывал его вниз?

Под раскинутыми руками проносились облака и конденсационные следы. Сгруппировавшись, Герман приземлился на ноги и запрокинул голову, силясь разглядеть брата там, где высоко-высоко сплетались узорчатые перекрытия, лестницы и переброшенные со здания на здание арки, и ниспадали лозы, и струились локоны из башенных окон, и шумели водопады, не долетая до земли.