– Вот это иное дело! – повеселел он, когда Благой уступил ему, чтобы только отвязаться от него. – Слышь, Авдюшко! – тряхнул он за плечо задремавшего дьячка. – Аксиньицу обрадуй!

Авдюшко очнулся и, ничего не соображая, согласно закивал головой.

Семён поднялся с лавки, заметив, что ему здесь больше делать нечего, так как все стали бурно обсуждать новости и забыли о нем.

– Ну, я пошел, Федор Васильевич?

– Иди, иди! – сказал Волынский. – Спасибо за вести!

Прошло три года. По зимнему пути, по реке, в конце марта 1614 года в Томский городок прикатил промысловик Евсейка. Мужик был могучий, пил и работал за двоих, откуда родом – не сказывал, а вот привез он с собой холопа Изотку и здоровенного дикого кота макуйли. Где он раздобыл такого дикаря, про то помалкивал, но не скрывал, что теперь, с котом-то, все соболи будут его… Таких котов в этих краях никто не видывал: с рыжими баками, круглыми ушами и длинной шерстью, как раз по здешним морозам; а ноги толстые, короткие, совсем как у киргиза. Куда такому-то, судачили в остроге, по деревьям лазить. Вот разве что по норам – тут хорош… Евсейка был силен и дремуч, а уж Изотка с лихвой взял над ним. Да и кот был под стать им: день-деньской сидит в избе, как иная бабка-приживалка, спину выгнул горбом, глядит зло – попробуй только тронь.

На весенний промысел они опоздали, до следующего, осенью, было далеко. И они, заняв избёнку, что стояла на отшибе, зажили в ней втроем. И что там была за напасть, но Евсейка побил как-то Изотку. Раз, потом другой… И заимел Изотка на хозяина тайну: думал, думал как бы проучить его, да чтобы самому остаться в сторонке. И набрел он на задумку: стал отлавливать пташек и живых скармливать коту. А потом он посадил его в клетку и давай морить голодом. Кот аж обезумел от такой разгрузки.

Держал, держал он его в клетке, а затем ноченькой-то и выпустил…

Евсейка же свистел по ночам горлом, руладами исходился, как иная пташка… Кот и пошел на этот свист – и хватанул его, да по самой яремной… И так, что Евсейка только ножками взбрыкнул.

Изотка, обстряпав дело, стал высаживать кота из избенки. А тот, вкусив крови, завизжал, запрыгал, страх божий!.. Заметался чертом по избенке: снуют, мечутся два вражьих огонька, фыркают, как бесы, да на стенку, на потолок, да на Изотку, на Изотку-то, полосуют его когтями…

У Изотки сердечко угаром зашлось, поджилки взбрякнули.

– Брысь!.. Иуда!.. Ой! Ах!.. Черт!..

– Фыр-р!.. Мяу-мяу-у!.. Хр-рр!..

– Караул – режут! Помогите! – завопил Изотка.

А куда там – помогите, коль избенка-то – в ряду крайняя.

Кот же пометался, покуролесил в избенке и, словно домовой, сиганул в прорубленное оконце, на крышу, и был таков.

И стал он безобразить с того дня в острожке по ночам. Всех местных котов разогнал по тайге, иных же совсем загрыз. Собак запугал до смерти: на медведя ходят, а кота испугались, жмутся к людям. Не собаки стали: тьфу ты! Как с такими теперь идти в тайгу-то?

Мужики по ночам не стали спать, особливо спьяну, когда в храп тянет. Кот-то может залезть в дымоход, или еще в какую-нибудь щель, как домовой, протиснется. Измучились от недосыпа, днем шатает без бражки… Ловили его. Да умен оказался кот, не в пример мужикам. А уж хитер. Днем – ни-ни, только по ночам, да так жутко выводит, хоть на стенку лезь. И все вокруг избенки Евсейки шныряет и как будто плачет над Евсейкой, над своим хозяином… А где отсиживается днем, под каким амбаром или конюшней?.. Никто не знает…

И не выдержали в острожке. Первым из него ударился в бега Изотка: только пятки сверкнули. Знал ведь, сукин сын, какого зверя-то вызверил… По Оби побежал, за Камень, на Русь.

И стал острожек вроде бы пустеть. Иные, кого раньше по воеводской посылке, за ясаком там или еще куда-нибудь, из острожка и не выгонишь, сейчас сами навострились, согласны были идти походом хоть на киргиз, только бы подальше от кота. Извел, «Вражина», всех извел. Воевода задумал было уже и на Москву отписать: просить у государя совета… Затем одумался, отставил, смекнув, что его тут же отзовут с воеводства. А как отсюда, с прибыльного соболиного края, раньше времени-то сниматься? То же себе в убыток… А тут еще кот…

Бабы на мужиков: «Мужики вы или нет?! Он же не медведь, не волк!»…

А сами того – худеть стали.

– Да то ж не совсем кот, – со смыслом качали головами мужики.

Дарья на Федьку: «Ты не шастай вечером, по темноте-то!»

– Он по амбарам лазит, – выдал Васятка Федьку. – Кота ловит…

Федька метнул на него устрашающий взгляд и украдкой показал ему кулак.

– Я те половлю! – зашлась Дарья в крике. – Мужиков запугал, а ты – туда же!

– Мамка, я знаю, где он отсиживается днем-то, – засопел, обиделся Федька.

– Он отсидится тебе – по роже!..

Короток еще день, короток. Но с каждым днем солнце поднимается все выше и выше над горизонтом. Уже и пригревает. Правда, донимает сырость. Но ранняя весенняя пора проявила себя уже во всю, хотя, без сомнения, еще будут и морозы.

Темнело. Было холодно. Федька вышел со двора и направился по тропинке в сторону ворот, что выходили на поле, на киргизскую дорогу. Он дошел до избы бабки Фёклы и остановился. Прислушался… В острожке было тихо. Ни пьяной горластой ругани промысловиков, наезжающих к весне в добычливый пушниной год, зная его наперед!. И уж как то?.. Приметы, приметы!.. Ни глухого перелаивания к ночи собак, пугающих невесть кого. Даже здоровенный атаманов пес Берендей, и тот притих, опасаясь выдать коту свое укромное местечко, куда прятался на ночь. Ясно: подошло время забродить коту, раз собаки поджали хвосты, забились по норам.

– Вот, Вражина, как запугал-то! – пробормотал Федька.

В животе у него что-то смущенно заурчало, будто замурлыкал кот, и стали быстро холодеть руки и ноги. Его передернул озноб. Не от холода, хотя и было холодно, лязгнули зубы, как бывает, когда закупаешься летом, в жару-то, на речке…

Ко двору конного казака Ефремки Фомина он шел не просто так, не с кондачка. Ефремка был мужиком тороватым, двор держал в исправности. Полон был зерном у него и амбар. Завел он и заимку, затеял было бортничать, потом бросил, перешел на пасеку. Так было прибыльнее, и не надо было таскаться по тайге. Сил хватало на все, казак был дюжий. Вот разве что из острожка по государеву делу не поднимешь. Тут же слезно: обнищал, меж дворов скитаюсь… Это он-то?! Ругался с ним и атаман, и воевода: ничего не помогает…

Почему Федьке запало в голову, что кот прячется у Ефремки? Он мыслил прямо, так: раз амбар большой, то и укрыться есть где…

И вот сейчас, в сумерках уже, чтобы Ефремка не подумал что-нибудь лихого, он перелез через забор и тихо позвал хозяйскую сучку:

– Карька, Карька!

Ее он прикармливал несколько дней, чтобы она привыкла к нему.

Карька выползла из-под крыльца и подошла к нему за подачкой, повиливая хвостом. Федька сунул ей обглоданную кость, которую своровал из чугунка у матери. Карька взяла ее, отошла от него и принялась за дело.

Он же подошел к амбару и затаился, стараясь разобрать, что происходит в избенке у Ефремки… Оттуда доносились какие-то голоса: спокойные, тихие…

В темноте стукнула щеколда, дверь амбара легонько скрипнула, приоткрылась.

Карька глянула на Федьку одним глазом и стала грызть свою кость дальше, как бы говоря: мол, давай, разрешаю, ты свой человек.

Федька прикрыл за собой дверь и оказался в кромешной темноте. Со всех сторон к нему подступила тишина, да такая, что стало слышно чье-то дыхание – с хрипотцой. Он вздрогнул, испугался, но тут же сообразил: да это же он сам, еще не отошел от простуды… Протянув вперед руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, он шагнул вперед…

В амбаре крепко пахло дубленой кожей от лошадиной упряжи и подседельных потников, густо несло дегтем и еще чем-то… Солодом!.. Унюхал он и едва различимый аромат от пчелиных сот: тянуло откуда-то из-за стенки… А вот что-то зашуршало, как будто скреблись мыши… Да какие мыши! Здесь же рядом Вражина! Собаки, и те забились по щелям, мужики носа не кажут из изб… А тут – мыши!.. Нет, это он – Вражина! Федька точно знает, животом чувствует.