Петр Петрович одевался в дорогие костюмы под галстуком, брал в руку представительный кожаный портфель и, подставляя лысую голову летнему солнцу, на работу в рядом расположенный офис, а точнее, к кабинетному столу-трону добирался пешком. Ибо так его, «достигшего высокого положения в обществе», лишний раз при встречах почтительно приветствовали знакомые горожане, а он, задрав нос, гордым и ленивым кивком удостаивал их своего бесценного внимания. Петр Петрович, обрушая всю излишнюю массу тела на ноги, двигался по центру тротуара всегда медленно, вразвалку. При любых обстоятельствах он опоздать не мог. Ведь так полюбившееся ему неписанное правило гласило: начальники не опаздывают, они могут лишь задержаться… Он безумно радовался власти, упивался ею, осознавая свою исключительность.
Но сегодня настроение Петра Петровича, вопреки все такой же прекрасной погоде и развеселому птичьему пению, окончательно испортилось. Он даже собрался в офис ехать на машине, но она сломалась. День назад в одночасье ушли из жизни два его знакомых ровесника: один погиб в автокатастрофе, другой – от инсульта. Но вовсе не горе потери этих людей омрачило пухлое лицо Петра Петровича. Он панически ужаснулся смерти, которая так же внезапно, без предупреждения, может подступить к нему и полоснуть своей беспощадной косой по его изнеженному жизнелюбивому телу. Петр Петрович всерьез задумался о загробном мире, а главное, о том, как миновать в случае кончины ада и попасть в рай? Об этом он вчера спросил в конце рабочего дня Ивановну. Так называли все в коллективе уборщицу, которая постоянно посещала местный храм. Та вздохнула и сказала:
– В рай попадут смиренные, гордым туда путь закрыт, – она посмотрела с намеком на напыщенно сидящего за широким столом руководителя. – Я слышала в проповеди нашего батюшки, что Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Тебе бы, Петр Петрович, в храм сходить. Там…
Она хотела добавить, что «надлежит исповедаться в гордыне… причаститься, помолиться…» Но Петр Петрович ее остановил. Он о церкви и слушать не хотел, вспоминая, как, когда-то войдя туда, разглядел среди прихожан многих простых работников и старушек, одна из которых пыталась, правда, безуспешно, его упросить принести ведро воды с уличной колонки. «Тогда я был заместителем и то – какое унижение, а теперь я – начальник, – размышлял Петр Петрович. – И чтобы я там оказался в качестве простого, равного другим прихожанина? Нет, это уже слишком». Он перебил Ивановну и, уходя из кабинета домой, кинул:
– Ты, Ивановна, о церкви это брось, а насчет смирения вопрос спорный…
Теперь Петр Петрович шел на работу, как в воду опущенный, и, ассоциируя смирение с потерей властности, унижением и слабостью, размышлял над словами Ивановны. Вдруг у пятиэтажки перед самым его носом просвистел и ударился в бетонную плитку тротуара, рассыпавшись, большой вазон с цветами. Начальник оторопел. «Еще шаг и прощай жизнь, – прошибла его мысль. – Нет, нет… надо смиряться, обязательно надо». Петр Петрович, посмотрев вверх, увидел на пятом этаже голову столкнувшего вазон ребенка, который невинно улыбался. «Даже не мог себе представить, что вот так, от милого дитяти…» – вздрогнул в ужасе начальник. Он, удивляясь собственной прыти, засеменил к офису и уже вскоре зашел в приемную. Юная секретарша вскочила со стула. Но Петр Петрович не обратил на почтение никакого внимания. Он лишь спросил: на рабочем ли месте братья Барановы? Они, любившие холостяцкую разгульную жизнь и шумные пьяные компании, далеко не всегда вовремя появлялись на своих рабочих местах. Узнав, что Барановы снова опаздывают, Петр Петрович повелел, а точнее, деликатно попросил: как появятся – сразу к нему. В своем кабинете начальник застал Ивановну, которая еще занималась уборкой. Он по привычке грозно посмотрел на уборщицу и, пройдя за стол, уселся в мягкое кресло.
– Вечно ты, Ивановна, не успеваешь до девяти в моем кабинете убраться, хотя, – начальник призадумался и привстал, – хорошо, что ты здесь… А скажи-ка мне, Ивановна: я, по-твоему, гордый или смиренный? Только откровенно…
– Ты?.. Да ты, Петр Петрович, прямо переполнен гордыней, ты больше всего на свете любишь свое руководящее кресло и этот стол, даже в коллектив теперь не выходишь… – опершись на швабру, сказала уборщица, которая и без этого кривить душой не умела. – Ты просто упиваешься властью и себя возомнил выше этих государственных мужей, – она кивнула на висящие над головой начальника портреты Путина и Медведева. – Мне иногда кажется, что отними от тебя это все, ты с ума сойдешь…
– Что?.. ну… ну ты и мнения обо мне… – вскипел от злости Петр Петрович. – Я тебе сейчас докажу, смиренный я или нет.
Он подбежал к уборщице и выхватил у нее швабру.
– Так, – сказал он замершей Ивановне, – ты давай садись на мое место, а я сейчас займусь уборкой. Давай, давай! – повелел Петр Петрович таким строгим тоном, что уборщица и сама не поняла, как оказалась на месте начальника. – Давай руководи. Сейчас должны прийти братья Барановы, они снова опоздали. Думаю, тебе по силам провести с ними воспитательную беседу… А я, я займусь твоим… грязным делом.
Петр Петрович неуклюже стал водить шваброй по паркету. В этот момент в дверь постучали, а затем переступили порог кабинета два молодых человека с невзрачными, мятыми лицами.
– Что, тунеядцы! – привстав, набросилась на них Ивановна. – Вы когда за ум возьметесь?! Вы что Бога не боитесь?! Вы не знаете, что пьяницы Царства Божьего не наследуют… А ну садитесь, – она указала рукой на кресла, – я с вами сейчас проведу беседу.
Но братья только шныряли глазами то на Ивановну, то на Петра Петровича, который, покраснев, напряженно возился со шваброй. Они попятились и вскоре только спины их замелькали за дверью.
– Ты, Ивановна, прямо врожденный руководитель, – недовольно выдавил Петр Петрович.
– А ты, Петр Петрович, я тебе скажу, никудышный уборщик, – войдя в роль начальника, сказала Ивановна. – Что же ты тряпку не промоешь в чистой воде, а грязной мотаешь по полу и делаешь разводы. Кто так моет…
– И-иди, Ивановна, сама мой, с тобой просто невозможно быть смиренным…
С этими словами расстроенный Петр Петрович сел в кресло и, молча, сморщив недовольно губы, стал перебирать бумаги. А Ивановна, боясь попасть в немилость, быстро устранила недоделки, оставленные руководителем, и покинула кабинет. Вскоре в него робко вошел пожилой мастер.
– О, здравствуй, Захарович, – с порога его встретил Петр Петрович. – Как там наши Барановы?
– А-а их нет. Они, как сообщили мне по мобильнику, сначала побежали к наркологу, подозревая белую горячку, а теперь на приеме у психиатра. Хотя я бы на их месте – сразу в психушку. Вы только послушайте, Петр Петрович… Они сказали, что как бы вошли в ваш кабинет, а на вашем месте руководителя сидела и, главное, руководила Ивановна, а вы, мне даже неловко говорить, вы мыли пол… В общем, допились Барановы. Еще, хотел сказать, к работе приступили сегодня два новых грузчика. Помните, вы вчера на них приказ подписали. Неплохие ребята…
– Это хорошо… А скажи-ка мне, Захарович, мне очень важно твое авторитетное мнение. Я, по-твоему, гордый человек или нет?..
– Конечно, конечно, гордый… Вы такой властный в этом костюме… Выглядите, как министр. Заходя в ваш кабинет или встречаясь с вами, так и хочется встать в струнку… вы такой представительный… В общем, прямо по Горькому: Петр Петрович – это звучит гордо.
– В костюме, говоришь… как министр… гордо… – уныло со вздохом молвил Петр Петрович и отпустил своего подчиненного.
Начальник, закрыв дверь на замок, тут же вынул из шкафа спецовку и переоделся в нее. «Нужно идти в народ и не выделяться среди тружеников», – решил он.
Когда Петр Петрович появился в приемной, то секретарша не то чтобы подняться, она, казалось, еще глубже вросла в стул.
– А-а сегодня что… субботник?.. – неизвестно кого спросила она, ибо начальник уже скрылся из виду.
