Возможно, вполне возможно…
Но американца я всё равно грохнул бы. Это не Протасов виноват в смерти полячки, а он! Пусть слетевший с резьбы лейтенант и нажал по дурости на спуск, именно эта скотина ударила Иванова, и именно из-за него тот полез в драку, зацепив Новак…
Хотя, какая разница…
Если в этом автобусе кто-то и заслуживал смерти, то только я…
Потому что…
Потому что именно я…
Потому что именно я убил их…
Потому что именно я убил их всех…
Иду вдоль бронированного бока транспорта, ведя рукой по оранжевой полосе. В пальцы отдаёт нестерпимым жаром сгорающего термита, я вижу красные росчерки, остающиеся на металле от моих прикосновений…
Но чья это кровь: моя или пассажиров?..
Взгляд ползёт по окнам, не задерживаясь на застывших лицах солдат. Мне не обязательно видеть их – достаточно только прикрыть веки, и в памяти всплывает облик каждого военного, вплоть до последней капельки пота. Залейте мне в душу гипс, подождите несколько минут, и вы получите их точные копии. С каждым шагом, с каждым лицом острие всё больнее впивается в грудь. Тоска, перебирая лапками, ползёт к переносице, я силюсь выдавить из себя слёзы, избавиться от щемящей грусти, засевшей внутри, но единственное, на что хватает сил – это тихий скулёж.
Взгляд упирается в последнего из бойцов. Он единственный, кто выронил оружие. Единственный, кто не сражается за свою жизнь. Лицо парня поворачивается, преодолевает безвременье и упирает в меня увеличившиеся от страха зрачки…
Это я, это я… это…
Это кто-то незримый нажимает на кнопку «Play». Реальность пробуждается от оцепенения, и автобус, обдав меня ворохом оранжевых листовок вперемешку с выхлопными газами, уносится вдаль…
Но мой взгляд…
Тот взгляд… что смотрел из хвоста транспорта…
Он никуда не исчезает…
Одна из листовок попадает в лицо, я закрываю глаза, а когда открываю – обнаруживаю себя высоко над землёй. Я слышу ночь, слышу шелест снежинок, слышу тяжёлое дыхание лежащего где-то внизу человека. Он смотрит на меня тем же взглядом: осуждающим, тоскливым, вязким, словно просроченное чувство долга, – но моё внимание приковано к другому существу. Оно притаилось за спиной у лежащего, подменило его тень, словно питающийся за счёт хозяина паразит. Оно ждёт чего-то… Быть может, момента, когда несчастный окончательно сломается.
По городу пробегает цифровой шум, пикселизированная рябь, от которой здания деформируются, разваливаются в пыль и восстают вновь. Улицы оживают, заполняя пустоты бетонным месивом. Холм исчезает в сгустившихся тенях многоэтажек, с рёвом вырывающихся из-под снега.
Город тасует карты…
Город переворачивает поле вверх ногами…
Реальность делает пару шагов по острию, неуклюже взмахивает руками и, едва не потеряв равновесие, успокаивается. Нет больше поля, как нет и высотки: на многие километры вокруг простираются неровные ряды зданий. Испуганный воцарившейся тишиной, я пытаюсь предупредить лежащую на снегу фигуру об опасности, силюсь крикнуть какое-нибудь слово, выдавить хотя бы один звук, но изо рта вырывается лишь завывание ветра, моментально растворяющееся в шуршании снега.
Кто-то тащит по насту сани…
Кто-то приближается…
В темноте я путаю их с представителями Homo Sapiens, но вскоре осознаю допущенную ошибку. Лица скрыты противогазными масками, тела укутаны в чёрные одежды, руки сжимают оружие… Они считают себя людьми… В подобных условиях немудрено ошибиться.
На самом деле, они не люди…
На самом деле, они звери…
Я отчётливо вижу это в поблёскивающих стёклах фильтрующих масок, чую в запахе крови, доносящемся от перчаток незнакомцев…
Два чудовища подходят к телу на снегу…
Один из них нагибается. Проверяет пульс, прислушиваясь к бормотанию лихорадки, захватившей обессиленное тело.
Ноль…
Человека укладывают на сани и увозят в глубины города.
В молчании фигуры появляются.
С молчанием они растворяются во тьме.
Вместе с ними растворяюсь и я…
ГЛАВА ШЕСТАЯ. УЦЕЛЕВШИЕ
Чем дольше я охраняю тебя, Город, тем отчётливей проступают борозды шрамов. Длинные, глубокие и витиеватые рубцы расчертили меня с ног до головы, словно дополнительная нервная система, но увидеть их в состоянии лишь мозгоправы. Достаточно посветить фонарями-тестами, и в фиолетовом свете проступает оставленный Городом автограф: уже затянувшийся, но от этого не менее болезненный… Говоря слово «болезненный» я не предполагаю, что он постоянно доставляет дискомфорт. Нет такой вещи, к которой нельзя привыкнуть, так уж устроен человек. Ноющая боль постепенно становится обыденной, а после вовсе исчезает. Остаются воспоминания. Один неосторожный взгляд, слово, случайная ассоциация, и шрамы вновь начинают саднить от ненароком просыпанной на них соли. Той самой соли, пуд которой скормил нам чёртов Катаклизм.
Многие мои друзья погибли здесь. Ещё больше кануло в бездне незнакомцев. Сейчас, когда Катаклизм схлынул, я часто задумываюсь, кому повезло больше. Им, ушедшим из жизни относительно быстро, а иногда даже безболезненно… Или нам, уцелевшим на этой войне, но не сумевшим выжить? Мы столько повидали на той тонкой грани, что отделяет мир людей от царства кошмаров, так яростно молились, так ожесточённо жали на спусковые крючки автоматов, что за всем этим не заметили, как утратили человеческие лица… Каждый из нас уже год, как мёртв, просто почтальон забыл доставить похоронки.
Кто-то уцелел внешне, но выжил внутренне, а кто-то – наоборот, выжил снаружи, но не уцелел внутри. Пустые оболочки, инвалиды, лишившиеся чего-то… некой мелочи, которую, обычно, никто не замечает и не ценит, но от исчезновения этой детали неизменно выступает холодный пот. Я не силён в возвышенной философии и не хочу бросаться громкими словами, но не тот ли это мифический двадцать один грамм?
Мы нервно поглядывали в окна и в полголоса матерились, а журналисты щелкали фотоаппаратами. Автобус продолжал своё неторопливое движение по залитым солнцем улицам. Вокруг ничего не происходило, но выглядело это затишьем перед бурей.
Неожиданно, издав характерный звук, ожила рация на поясе лейтенанта. Отмахнувшись от очередного ретивого репортёра, Протасов снял её с пояса и нажал на кнопку приёма. Слов слышно не было, но, судя по исказившемуся лицу офицера, что-то пошло не так.
– Связь со штабом, быстро! – выкрикнул старший лейтенант радисту.
Все пассажиры, как один, устремили взгляд на Протасова.
– Что там такое?.. – шёпотом спросил Артёмов, но в ответ на него шикнули.
Секунды превратились в минуты, а минуты – в целую бесконечность. Сидящий в голове автобуса радист колдовал над рацией, но, судя по всему, связаться с начальством у него не получалось.
– Да что ты там возишься?! – взорвался командир взвода. – Немедленно соедини меня со штабом!
– Не могу, тарищ старший лейтенант! Связи нет!
– Чёрт! – офицер в сердцах сплюнул и вернул рацию к уху. – Что со связью? Тоже нет?.. Что?.. Как далеко?..
Не прерывая разговор, Протасов растолкал притихшую прессу, подошёл к нам и, наклонившись, посмотрел куда-то в сторону замыкающей машины. Мы повернулись в том же направлении. В этот момент автобус как раз проезжал открытый участок местности, если точнее, какую-то площадь с прилегающим к ней парком. Застройка здесь не такая плотная, так что всем участникам экспедиции стала видна причина беспокойства офицера.
– Твою мать…
Со стороны центра города двигался колоссальных размеров буревой вал. Внешне атмосферное явление было похоже именно на пылевую бурю, однако цвет и географическое положение полностью отрицали её природный характер. Черные клубы мелкой пыли протянулись на весь сектор видимости, и, очевидно, двигались в нашу сторону. Медленно переваливаясь и набегая друг на друга, они проглатывали попадающиеся на пути дома, но эта неспешность, судя по быстро сокращаемой дистанции, была иллюзорной.
