- Ну-ка, примерь! - проводив гостью, потребовал он. Я, зайдя за ширму, надела костюм и вышла, придерживая в поясе юбку, так и норовящую упасть с моих бёдер сорок четвёртого размера...
- ...п-прекрасно! - не слишком уверенно произнёс режиссёр. - Лишнее заколите булавками. Давайте по-быстрому, пора начинать - зрители уже хлопают!
Взглянув на своё отражение в зеркале, я ужаснулась.
- Это в таком виде я должна выйти к колхозникам и рассказывать им об эстетике?!
- В самом деле, Фёдор Селивестрович, костюм этот размера на три больше, чем надо! Юбку-то заузить можно на живую нитку, а как быть с жакетом?.. - попытались поддержать меня мои коллеги.
- З гарной дивчины зробылы пугало огородне! - вставилась и Люська.
- В общем, я в ЭТОМ не выйду! - решила проявить я твёрдость. - Посмешищем выступать перед всем честнЫм народом не буду! - На глазах моих выступили слёзы, и "стилист" Люська-Хивря подскочила ко мне, ругаясь и размахивая своей коробкой с гримом. А режиссёр стукнул кулаком по столу.
- Ты хочешь сорвать мне спектакль, подвести своих же товарищей?! Это как называется!? - вскричал он. - Да я поставлю вопрос об исключении тебя из комсомола! Виданное ли дело - сама Бородай собственной персоной явилась, чтобы помочь решить нашу проблему! Посторонние люди болеют за наш коллектив, а ты! Итак, через минуту открываем занавес! Герои первого акта - на сцену! И ты (это мне) чтобы через десять минут была готова к выходу! - Произнеся гневный монолог, режиссёр удалился.
- Да шоб у них у обох очи повылазыли! Да шоб цэй ейный костюм стая гав* обгадыла, колы вона будэ на майдани з трыбуны з святом усих поздоровляты! - короткий, но не менее эмоциональный монолог прокричала Люська-Хивря.
На сцену я выходила совсем не так легко и грациозно, как репетировала дома перед трюмо. В одёжке, болтающейся на мне, как на огородном пугале (это определение плотно засело в моей голове), я ощущала себя, мягко сказать, очень неловко... Мой первый выход, а я так глупо выгляжу! А в зале сидят и мои учителя, и мои родители, и эта чёртова Серафима... Услыхав смешки в зале, я совершенно растерялась... Боже, как же мне было стыдно!
По сценарию я должна была явиться в бригаду, чтобы просветить колхозниц, познакомив их с современным понятием ЭСТЕТИКА, и продемонстрировать красочный альбом, который с интересом рассматривая, все должны были активно обсуждать.
И тут случился мой первый прокол: я забыла захватить фолиант... Ну, понятно, в растерянных чувствах выходила. Но делать нечего, отыграв кое-как наполовину роль, я неловко удалилась, пообещав непременно принести книгу. И, кстати, очень вовремя - слегка наживлённая нитка на поясе лопнула, и я, подхватив юбку руками, едва успела нырнуть за кулисы. В это время "колхозницы" рассеянно ходили по сцене, потупив лица, и ждали, пока режиссёр, суматошно перечёркивая все невысказанные реплики героев, не добрался до фразы бригадира: "Пора за работу!" Суфлёр, он же режиссёр подсказал её, "бригадир" громко повторил, и все, облегчённо вздохнув, отправились "убирать кукурузу". А на их место тем временем вышли Оксанка в роли Параски со своим Грицем и, сев у куреня*, начали сценку объяснения друг другу в любви... Я же, сбросив ненавистный костюм и в одно мгновение переодевшись в нарядное платье, схватила книгу, и, на ходу выдёргивая шпильки из старушечьего пучка на затылке, выскочила на сцену, вовсе не ожидая, что там уже произошли изменения. Тут же встретила из-за кулис напротив вытаращенный взгляд режиссёра. Его перст, яростно сверлящий висок, красноречиво показывал, ЧТО он обо мне думает. Но не возвращаться же мне обратно, в самом деле!
Эта парочка тоже не ожидала моего явления и изумлённо умолкнув, раскрыла рты.
- А где же товарищи колхозницы?.. - почему-то весело спросила я.
- Они... они пошли ку-курузу ломать... - запинаясь, ответила Оксана-Параска.
- Я обещала им показать альбом и вот... принесла!
- После пожара... - попытался было "выдать" расхожую фразу парубок Гриць, но Оксанка его одёрнула.
- Спасибо, Марь Тихомировна, мы обязательно им передадим!
Режиссёр из-за кулис, безмолвно и дико матерясь, делал мне знаки уйти немедленно и не срывать сцену чистой любви. Но, я и сама не знаю, что на меня нашло... Как будто бес в меня вселился! То ли реабилитироваться перед залом захотелось за первый свой нелепый выход... То ли злость и обида на режиссёра заглушила разум, но я и не думала уходить со сцены.
- А знаете, - сказала я, - тогда мы вместе с вами просмотрим это замечательное издание с красочными фото и насладимся эстетикой в современном искусстве!
Я села между ними, попросив "шофёра Грицка" чуть подвинуться на скамеечке и раскрыла альбом. Я говорила молчащим недоумённо "артистам" всё, что нужно было сказать по своей роли, вставляла не состоявшиеся реплики колхозников, добавляя при этом "иногда спрашивают", или "некоторые удивляются", и, наконец, эффектно удалилась со сцены, мельком победно взглянув в сторону режиссёра. Но тому было не до меня - он, уткнувшись опять в сценарий, искал прервавшуюся нить разговора между "влюблёнными".
Постепенно я до такой степени разыгралась, что чувствовала себя на сцене совсем раскованно, и тёмный зрительный зал не только не пугал, а словно вообще не существовал для меня. Я вжилась в роль, иногда даже вставляя реплики от себя, и чувствовала, как мне нравится играть на сцене! Я уже не опасалась поглядывать на Фёдор Селивестровича, потому что встречала его довольный взгляд и два больших пальца, демонстрирующих восторг.
Оставалась последняя сцена. По сюжету мы с трактористом Василём поженились, а на следующий день я провожала его... нет-нет, не на фронт, как вам, наверное, подумалось. Я провожала его... на целину. Этот скорый отъезд подчёркивается репликами героев, чтобы показать, что общественное, комсомольское дело превышает все личные дела, и что для "молодых" это должно быть важнее всех прочих пустяков, вроде женитьбы и тому подобного...
