— Я ей ничего не сказала, — Богдана садится на край кровати, ладошками растирает слезы.

— Умница. Вот снимут с меня эту штуку, — Богдана смотрит на штифты так, словно самого страшного монстра увидала. — И сделаем ей сюрприз. Да?

— Да.

— Только, знаешь, — говорить трудно. От наркоза мутит и Кот явно не одобряет мою разговорчивость, но нужно рассказать Богдане о будущем брате. — У тебя скоро будет братик или сестричка. Ты не против?

— Откуда ты знаешь? — удивляется Богдана, округлив и без того большущие глазищи.

Стас фыркает в дверях. Кот тихо смеется.

Кажется, сейчас я стал копией своей изумленной дочери. Но она, видимо, мое удивление за что-то другое, потому что тарахтит тут же.

— Мне мама рассказала в тот самый день.

Тот самый день — день, когда Воронцов отдал мне дочь. Сам. И совсем не потому, что я мог сломать его жизнь на раз-два с теми доказательствами и свидетелями, что раздобыл Рощин. А потому, что так хотела Виктория. Оказалось, он действительно ее любил. И не убивал. То, что Богдана приняла за убийство – было несчастным случаем, который Воронцов выдал за самоубийство. По крайней мере, именно так оценил Рощин признание Воронцова. Но тогда все выглядело иначе для маленькой перепуганной девочки. И расскажи она кому-нибудь, его бы просто уничтожили вместе с карьерой. И он сделал то, что сделал: превратил Богдану в аутистку и спрятал от всего мира. Надеялся, что похоронил секрет о происхождении Звездочки вместе с женой, которая докопалась до правды. Которая хотела найти меня. И нашла. Даже спасла в какой-то степени, попросив своего друга Марка Котова об одолжении. И Кот, который дружил с Викой еще со школы, не смог ей отказать.

— Обставила тебя дочурка, Рус, — смеется Стас.

— Вот же… — пытаюсь злиться, но не получается. — Почему не рассказала? — знал бы тогда, хрен бы уехал без нее.

— Мама сказала, это наш секрет.

Шпионки, епрст.

— Да, Богдана, с тобой хоть сейчас в разведку, — поддерживает веселье Кот. — А сейчас домой. Отцу нужно отдыхать и начинать думать головой.

Богдана чмокает меня в щеку и на удивление покорно топает за Марком. Остаемся только мы со Стасом.

— Спасибо, — хриплю, когда он подходит к моей койке.

— Обращайся, — ухмыляется. — Ты просто как Баки Барнс, — скалится, изучая мою истыканную штифтами руку.

— Не знал, что ты фанат комиксов.

Растирает подвязанную руку.

— Одна из моих немногочисленных слабостей. После жены и детей.

Киваю, устало прикрыв глаза.

— Стас, — останавливаю его в дверях. — Как ты понял, что…

— Ева любит меня?

Киваю. Реальность медленно ускользает. Слабость берет свое.

— Она приручила моих демонов…

Я смотрю на свою руку, прислушиваюсь к себе и понимаю Стаса. Сашка стала моей слабостью, моим уязвимым местом и вместе с тем силой, что столько лет день за днем вытаскивала из темноты. И демоны, наконец, заткнулись. Рядом с ней раз и навсегда. Как и сказал Стас – она приручила моих демонов. Нет, не истребила. Просто они больше не имели надо мной власти. А я уехал, оставив ее одну. Предоставив ей право выбора. Дурак.

Похоже, придется нарушить свое обещание.

Мой док сказал, что штифты снимут не скоро. За это время моя Земляничка родить успеет…без меня. Черта с два.

Встаю с кровати. Хорошо, что два часа назад приезжал Кот и увез Богдану, которая уже три дня живет в моей палате, на прогулку. Он же помог мне переодеться. Морщусь, подвязывая свою «железную руку». Гадко ощущать себя беспомощным.

— Баки герой, — звенит позитивом голос дочери в голове. — И ты герой.

С легкой руки Беляева прозванный «Баки Барнсом». И Богдану уже на комиксы подсадил.

Улыбаюсь, воспоминаниями разгоняя дрянное настроение. Беру с тумбочки телефон, набираю секретаря с просьбой заказать билеты на самолет. Нужно забирать свою Земляничку как можно скорее. Иначе я просто рехнусь без нее.

— Далеко собрался? — мягкий голос перебивает меня, когда я надиктовываю Хельге данные Богданы. Опускаю здоровую руку и медленно оборачиваюсь.

Она стоит, спиной упершись в запертую дверь. В глазах цвета весны буря эмоций, на искусанных губах дрожащая улыбка. Медные волосы тугими локонами лежат на плечах, струятся по груди, немного не доходя до…

Сглатываю, взглядом прилипаю к ее округлившемуся животу. На ней обычная рубашка и просторные брюки, которые только подчеркивают ее беременность. Кажется, я боялся рехнуться без нее. Черта с два. У меня крышу сорвет, если я прямо сейчас не коснусь ее. В два шага сокращаю разделяющее нас расстояние, замираю в полувздохе от женщины, что пахнет грушей и летом. И я с жадностью втягиваю ее аромат. Запах жизни, которая расцветает под ее сердцем. И счастья, искрящегося на дне ее зеленых глаз.

— Ты…  — начинает она, но тут же прикусывает губу, когда смотрит на мою руку.

— Не смей, — перебиваю ее глупые мысли. — Даже думать ничего не смей. Тебе нельзя, слышишь?

Она кивает и вдруг тихо смеется.

— Я нашла твой подарок, — вынимает из-за спины руку, на пальцы которой надеты салатовые пинетки с вышитой буквой «с». — И видела твое признание.

— Была на выставке?

Кивает часто-часто. Я все-таки забрал у Алекса свои картины и готовил выставку, в центре которой – она. Моя боль. Моя мечта. Мое чудо. Моя женщина. Моя жена. Моя Сашка. Моя.

— Рад, что тебе понравилось.

— Когда ты узнал? — переступает пальцами в пинетках по моей руке, плечу, замирает у шеи.

— Три недели назад. На следующий день, как закончил «Рассвет».

Рассвет – не просто картина, почти пророчество. На ней моя Земляничка: стоит вполоборота, ее медные волосы отливают золотом в лучах встающего солнца, а тонкие пальцы лежат на животе, где бьется маленькое сердечко. На Рассвете я написал беременную Земляничку. А утром позвонила ее гинеколог и сообщила, что я скоро стану отцом. Во второй раз.

— И не позвонил. Ни разу не позвонил.

— Я не мог.

— Дурак. Какой же ты дурак.

— Нет, — тяну губы в улыбку. — Я Баки Барнс. Человек – железная рука.

И щелкаю ее по носу, срывая с губ тихий смех. А следом громкое: «Ох…»

— Что? Где болит? — почти рычу, когда она снова кусает губы и закрывает глаза, словно пережидает…что? Приступ? Что?

Сойти с ума очень легко. Можно рехнуться в одно мгновение, когда ничерта не понимаешь. Или когда она улыбается так, что подкашиваются ноги, а потом кладет мою ладонь на свой живот и…

Бум!

Вскидываю на Земляничку совсем обалдевший взгляд.

— Здоровается, — накрывает мою руку своей и строго приговаривает, — Славка, не пугай папу. Если он грохнется в обморок, я…

Я больше не слушаю эту невозможную женщину. Опускаюсь на колени, поднимаю полы ее рубашки и касаюсь губами ее живота. Земляничка замирает и даже, кажется, дышит едва. А я целую ее живот, совершенно ошалевший от счастья, что накрыло горячей лавиной и смело к черту все барьеры.

— Привет, малыш, — шепчу, ловя губами очередной толчок. — Тшш, — пальцами щекочу ладошку или пятку маленького бунтаря, — маму надо беречь. Она у нас одна. И самая лучшая.

Сын затихает, прислушиваясь к моим словам. Вот и умница. Настоящий защитник. Снова касаюсь губами пупка, шалея от нежности кожи и тонкого запаха своей женщины.

Поднимаюсь, глядя в заплаканное лицо жены. Собираю губами ее слезы. Все становится неважным: мои картины, эти пинетки, что так и «надеты» на ее тонких пальцах, слова, признания. Ничто не важно, потому что эта женщина сделала то, чего я никогда не смогу для нее. Она подарила мне весь мир в тот самый дождливый вечер, когда появилась на моем пороге, глупая, беззащитная и промокшая до нитки. Сама стала моим миром. Целой Вселенной, которую я, наконец, спрятал в стеклянной колбе, чтобы ни с кем не делиться.

Касаюсь ее губ и шепчу, деля на двоих дыхание:

— Спасибо, любимая. Твоя волшебная ниточка спасла меня.

— Нет, — качает головой и вдруг целует изломанные пальцы, в очередной раз укладывая на лопатки, — это ты спас меня. Ты подарил мне целый мир, мой невозможный Пепел. Наш мир.