— Леська, ну ты чего? — она садится рядом, вытягивает ноги.

Кладу голову ей на плечо. Она пахнет выпечкой и домом. Так тепло.

— А я не Леська, — вдруг выдыхаю, всхлипнув.

Подруга смотрит на меня, выгнув свою идеальную бровь. В синих глазах — рыжие точки, так похожие на смешинки. Снова всхлипываю и кулаком нос вытираю, как в детстве.

— Я теперь Сашка, — отвечаю на невысказанный вопрос подруги.

— Сашка… — повторяет подруга. — Это правильно. У тебя теперь семья.

— Даа, — протягиваю, хлюпнув носом. — Только не нужна я им. Никому не нужна…

— Ууу, — тянет подруга многозначительно. — Так, подъем. — Она резво встает, от неожиданности я чуть не падаю, но Айя тянет меня за руку. — У меня есть отличное средство от твоего «не нужна».

— Пить будем? — усмехаюсь, когда мы усаживаемся в беседке на улице. Айя выставляет на столик пузатую бутылку коньяка, стаканы, несколько блюдец с нарезкой, фруктами, шоколадом.

— Тараканов топить, — веселится Айя.

А я присматриваюсь к подруге. На ней домашний костюм: брюки и футболка, светлые волосы заплетены в свободную косу, а на красивом лице мягкая улыбка.

— Айка, как я по тебе соскучилась.

Айя смеется, разливая коньяк по бокалам. Здесь хорошо. На востоке розовеет небо. Цикады еще стрекочут, но где-то далеко, ночным эхо. Вокруг полными бутонами цветет чайная роза. Ее аромат, такой сладкий, от которого щемит в груди. Сердце уже не так лупит по ребрам, но все равно болит.

— Хорошо у вас тут, — делаю глубокий вдох, позволяя чайному запаху заполнить легкие. Отпиваю коньяк. Терпость напитка пьянит, вяжет язык мягким бархатом и теплом стекает по горлу. Только ничерта не помогает. Отставляю бокал. Не хочу пить. Совсем. Перевожу взгляд на задумчивую подругу. Мягкая такая, нежная и вдруг ловлю себя на мысли, что Алексу невероятно повезло с женой, а подруге очень к лицу материнство. — И ты...похорошела. Материнство тебе к лицу.

Айя тихо смеется, заправляет за ухо светлую прядь волос. А мне почему-то становится неуютно рядом с ней, такой красивой. Она как будто сияет изнутри. Все-таки верно говорят, что счастливых женщин видно сразу.

— Что случилось, подруга? Куда делась та сильная и смелая оторва, которую я знала? — она смотрит внимательно, и под ее испытующим взглядом я тянусь к бокалу, катаю его в ладони, наблюдая за янтарной жидкостью.

— Тараканы сожрали, — припоминаю ей ее шутку. Айя фыркает. Но этот ответ ее не устраивает. А у меня нет ответа на ее вопрос. Зато есть другой, который сейчас кажется самым правильным. И который, наконец, усмиряет боль. Хотя я точно знаю, что она никуда не делась, просто крысой сбежала в темный угол. Потому что эти простые три слова ровным счетом не меняют в нашей поганой реальности: — Я люблю его. С шестнадцати лет люблю. С самой первой встречи, когда приперлась к нему, вымокшая, плачущая. С того момента, как он купал меня, а потом лечил.

Вздыхаю и ловлю на себе изумленный взгляд подруги.

— Охренеть, — выдыхает светлая девочка Айя и залпом осушает бокал.

— Ого, — только и могу выдать, наблюдая за ее пассами. — Хотя...сама в шоке.

— Руслан в курсе?

Качаю головой. Как он может быть в курсе, если это я поняла только сегодня? В тот самый момент, когда он пообещал никогда не отпускать. Накрыло просто осознанием, какая я была дура. Потратила столько лет на миражи, принимая за любовь какую-то несвязную ерунду.

— Но зато теперь ясно, почему ты ушла от Корзина, — она отрывает бубку винограда и кладет в рот.

— Я не уходила...Стоп! Что значит, ушла от Корзина? С чего ты взяла?

Айя хмурится. А потом рассказывает, как несколько недель Корзин приходил сюда. Это было в тот день, когда меня арестовали. Он приходил, хотел поговорить с Алексом, но того не было дома. Тогда он Айе и сказал, что брат мой добился, чего хотел — я от него ушла.

— Говорит, записку оставила, вещи забрала…

— Ерунда какая-то, — перебиваю, растирая переносицу. Действительно, ерунда. Да, я оставила Корзину записку, в которой написала, что меня подставили и чтобы он ни в коем случае не совался в это дело. Даже фамилию следователя написала. И никакие вещи не забирала. Но с другой стороны, это объясняет тот факт, что ни Алекс, ни Корзин не приходили ко мне в СИЗО. Они просто решили, что я сбежала от мужа в неизвестном направлении. Зато приходил Руслан. Но он меня не подставлял. Тогда кто?

— Не ерунда, — возражает Айя и кладет на стол передо мной измятый тетрадный лист. Я долго вчитываюсь в строки, написанные аккуратным и очень похожим на мой почерк. Вот только эту записку писала не я.

— Я не писала записку. Вернее, писала, но совсем о другом.

— Тогда кто? Это же твой почерк, верно?

Мой — да, только не мой. Черт! Замираю, припечатав ладонями листок к столешнице. Все так. Точь-в-точь. Но не совсем. Я всматриваюсь в завитушки букв и не верю собственным глазам.

Я точно знаю, кто написал эту записку. Осталось выяснить, зачем?

Ты должна мне дать ещё один шанс,

Это не может быть концом –

Я всё ещё люблю тебя...

Я всё ещё люблю, и мне нужна твоя любовь…

Scorpions «Still loving you» (вольный перевод)

Проснуться и не обнаружить рядом дочь, точно зная, что засыпали вместе — неожиданно страшно. Толчок и я уже на ногах. И даже запоздалое понимание, что я в безопасности и здесь, в доме Алекса Костромина, нет угрозы — не помогает. Страх уже во мне, противной крысой подбирается к уснувшим демонам, щекочет их сонные морды. И они настораживаются тут же, стряхивая оковы муторного сна.

Сбегаю по ступенькам и замираю в пороге кухни звонким:

— Мы должны его спасти.

Дыхание сбивается. Прислоняюсь затылком к стене, стараясь ничем не выдать свое присутствие. И где-то на задворках страха горечью растекается обида. Какая-то глупая, детская. Она меня обманула. Моя дочь меня обманула. Она разговаривает. Так хорошо и чисто, словно не молчала последние пять лет. Словно не было в ее жизни ни единого потрясения и ее надломленного: «По-мо-ги».

— Ты ведь уже делала это, — без запинки продолжает говорить Богдана. В ее чистом голосе нет страха или неуверенности. И если я бы уже не слышал ее звонкий голосок, ни за что не поверил бы, что это говорит моя Звездочка.

— Ты знаешь, — удивленный голос Ксанки, чуть хриплый и встревоженный. — Откуда?

— Вот, — снова Богдана, а следом тихое шуршание бумаги и тишина, звенящая, невыносимая.

— У тебя замечательная мама, — после долгих минут ожидания вдруг говорит Ксанка. В ее словах горечь, помешанная на радости. Да, Виктория любила нашу дочь. Я увидел это в ее глазах на том единственном снимке, что нашел в доме Воронцова.

— Да, у меня хорошие родители, — легко соглашается Богдана и я уверен, что она совсем не о Воронцовых.

Но Ксанка не понимает, потому что спрашивает:

— И как же я должна спасти твоего папу? — ее голос дрожит. Она боится, понимаю я. Чертовски боится ответа Богданы. Почему?

— Мы, — парирует Богдана. — Мы должны. Мы ведь семья. А в семье все должны помогать друг другу.

— Ладно. Как мы, — Ксанка выделяет это слово, в котором столько эмоций, что меня даже через стену накрывает ими, смывая к демонам мерзкую крысу страха, — должны спасти твоего папу?

— Мы должны убедить его, что мне стало хуже, — на одном дыхание выдает дочка. — Ему нужно уехать, иначе…

— Нет, Богдана, — мягко перебивает Ксанка. Сердце в груди замирает, и я невольно тру ладонью там, где оно прячется под набором ребер, проверяя, стучит ли. Бьется. Глухо и медленно, на грани летаргического сна.

— Мы не будем врать Руслану.

— Но…

— Ты сама сказала, что мы семья, — теперь я слышу улыбку в ее голосе и необъятную нежность. — А в семье не лгут. Я...я однажды соврала твоему папе и потеряла его и тебя. Больше не хочу.