Он вынул саблю, пистолет и пошел вперед; за ним Маша и потом Ганка.

Комната была та самая, в которой гадал Ганка, чисто прибранная, с тою же мебелью; хотя в ней никого не было, но видно, что кого-то ожидали: две восковые свечи горели на столе, и в камине разложен был огонек.

— О! здесь хорошо! — сказал Юм. — Да. Где же хозяин?

Ответом было молчание.

— То есть, братец! перестань кричать, — видишь, как Маша боится.

Полчаса провели они в каком-то ожидании и тайном страхе; но, видя, что ничего нет ужасного, бесстрашный Юм велел принести водку и закуску, и принялся вместе с Ганкою пировать. Маша как будто что-то припоминала и делалась веселее, — она попросила воды, ей подали в стакане; Маша надпила его и поставила. Юм, развеселенный вином, взял стакан, попробовал, не холодная ли, потом поднял его вверх и сказал:

— Да, — вот теперь желал бы я, чтоб эта вода превратилась в водку. Ай!

— Что такое? — спросил Ганка.

— Меня кто-то ударил.

— Ха! ха! ха! ха! — раздалось в воздухе. Все перекрестились и, казалось, хотели увериться, что они обманулись.

Несколько минут прошло в молчании; наконец, Маша взяла стакан, хотела пить; но только поднесла к губам и с ужасом поставила на стол.

— Это вино! — сказала она.

— Вино! — воскликнул Юм, взял стакан, попробовал и уронил на пол. — Да, вино! — прошептал он.

Ужас увеличивался.

Вдруг Ганка закрыл лицо и, указывая на стену, шептал:

— Смотрите! Смотрите!

На ней носились, как тень, какие-то страшные лица.

В это время кучер принес закуску; он развязал салфетку, в которой были вареные раки, и они поползли по столу; кучер отскочил; Ганка стучал зубами; Юм протирал глаза, Маша становилась покойнее и покойнее.

— Два условия, назначенные вами, исполнились! — загремел голос. — Соглашайтесь на предложение Арсеньева, или страшитесь моего мщения!

— Соглаш…

— Молчи, Ганка! — воскликнул Юм, — или я тебе первому раскрою лоб! Да, я не соглашаюсь, и увижу, что можешь ты мне сделать! явись сюда! Попробуй моей сабли!

Он вынул ее и ударил по полу; она зазвучала, и эхо повторило этот звук.

— Итак, мщение!

— Мщение! Мщение! Мщение! — загудели и завизжали тысяча голосов; поднялся страшный вой, лай, мяуканье, ржание, гром, свист, и между этим слышалась приятная музыка; только эти слова можно было разобрать из песни, петой стройно:

— Странница! Тебя… невидимые… силы… все для твоего… мужайся…

Раздался ужасный удар, свечи и огонь в камине погасли.

На стене явилась огненная надпись: «Соглашайтесь, пока есть время!»

— Нет! — сказал Юм. — Ганка! Если ты согласишься или уйдешь, то я прострелю тебя.

Ганка не знал, что делать; он боялся оставить дочь, которая находилась, как будто, в обмороке, не менее, как и пистолетов Юма. Между тем, комнату наполнил зеленый свет, в котором являлись и исчезали разные мечтательные фигуры, вертясь около головы Ганки и Юма; первый кричал во все горло: «Да воскреснет Бог» и прочая, вмешивая иногда в молитву любимую поговорку «то есть», а второй махал саблею во все стороны, твердя тихонько: «да», и рубил один воздух.

Опять гром, опять темнота и надпись: «Соглашайтесь!»

— Нет! — кричал Юн.

Комната наполнилась голубым светом, невидимая музыка заиграла похоронный марш, и погребальная церемония потянулась мимо их; тени внесли черный гроб, поставили пред отцом Маши, открыли его — в нем лежал мертвый другой Ганка.

Живой Ганка забыл читать молитву и прятался за Юма.

Опять удар, — темнота, — надпись: «Последний раз требую: соглашайтесь!».

— Нет! — кричал Юм.

Красный свет страшно озарил комнату; явились два привидения: одно образ Юма, с длинными рогами; оно подходило к Ганке, вертело головою и хотело бодать его; тщетно Ганка пятился в угол, тщетно читал молитву, — страшные рога были уже возле его живота. Ганка собрался с духом, прыгнул и очутился у дверей. Между тем, к Юму подходило другое привидение — это была тень Арсеньева, вооруженная кинжалом, — отчаянный храбрец выстрелил в нее из пистолета, пуля пролетела насквозь, но тень приближалась ближе, — он чувствовал уже могильный холод, веявший от привидения, уже кинжал был у его горла. Юм не выдержал и опередил Ганку. Долго блуждал он по лесу в страхе, отчаянии и досаде; наконец, наткнулся на кого-то.

— Кто это? — закричал он.

— Я, брат! то есть, Ганка.

— Что, верно, пришлось нам умирать здесь?

— Я говорил тебе, то есть, откажись!

— Да, брат! Я не думал, чтобы… в…

— Согласитесь ли вы теперь? — сказал голос.

Они обомлели.

— Согласен я, — запищал Ганка, — то есть, на брак Арсеньева и Маши.

— Отказываюсь от своей бывшей невесты, да, отказываюсь! — ворчал Юм.

Вот сюжет для картины живописца, взятый из жизни семейства Ганки; это чрез год после описанных происшествий.

Время перед вечером; местоположение — хорошо обработанный сад; в отдаленности и в тени, садовник что-то прилежно работает; ему помогает рыжий, косой мальчик; читатель узнает в них Лота и его сына; ближе, на дерновой скамье, сидит Ганка, возле него пунш, он курит трубку и смотрит с сердечным удовольствием на юную чету — Арсеньев рисует портрет с своей также милой и прелестной жены, которая между тем:

— Но вы должны, однако, согласиться, что у нас нет разговорного языка. И это оттого, что у нас нет разговора, или, другими словами, нет мнений. Мы, русские, еще лепечем по-детски, еще пересыпаем из пустого в порожнее; а из ничего один Бог может созидать миры!

Так говорил Сабинин, оставляя гостиную. То был молодой человек лет двадцати шести, но на лице которого преждевременные страсти и размышление начертили глубокие морщины. Поседелая голова и густые навислые брови, из под коих выглядывали два черных глаза, придавали ему таинственный и мрачный вид. Возвратясь недавно в Москву после долгих странствий, он не принимал прежнего участия в шумных веселостях света, и появлялся только в немногих избранных обществах. Но чаще всего он посещал дом ***; их круг состоял из небольшого числа молодых дам и мужчин, отличавшихся любезностью, умом и образованностью. Хозяйка и хозяин оживляли общество; их можно было назвать душою прекрасного тела. По своей снисходительности, они допускали в этот круг и нескольких внимательных, хотя не всегда скромных слушателей.

Передаю слышанное мною.

— В самом деле, — сказал Руссинский, когда Сабинин вышел из гостиной, дав обещание возвратишься к ужину, — в самом деле, он прав, у нас нет разговорного языка.

— Как! — возразил хозяин дома. — Проговорив с ним два часа по-русски, вы еще защищаете такой парадокс?

— И готов доказать его, — отвечал Руссинский.

— Oh! C’est un peu fort[12], — воскликнула одна дама.

— Нисколько, — продолжал спорщик, — и вы первая подтверждаете мое мнение. У нас нет разговорного языка уже и потому, что мы вынуждены вмешивать в русскую речь французские фразы. А чтоб окончить спор, согласимся весь остальной вечер говорить по-русски, и за каждую иностранную фразу платить штраф: это будет платой за уроки. Один пожилой господин рассказывал недавно, что он учится по-английски, потому что французский язык стал слишком обыкновенен. И в самом деле, кто не говорит теперь по-французски? Но вместо того, чтоб заменять его английским или японским, не лучше ли стараться говорить на своем природном? Ведь в России это было бы довольно ново и оригинально!