Юм оборотился в ту сторону, но в комнате вдруг стало темно.

— Эй, брат! не шути, — сказал Юм, — да, не шути, не то…

Опять сделалось светло.

— Ну, Ганка, что же тебя перепугало?

Ганка протирал глаза; ибо, вместо Миши, прежняя статуя возвышалась на пьедестале.

— То есть, то есть, вместо этой статуи, я видел мальчика…

— Не эта ли статуя подходила к тебе вчера?

— Эта самая.

— А вот мы сейчас увидим; да…

Юм подошел к статуе и начал ее осматривать; долго не мог он ничего открыть, наконец, в пьедестале нашел ручку.

— Это что такое? Посмотри, Ганка; да, подойди ближе.

Ганка подошел к Юму и выглядывал из-за его плечей.

Юм поворотил пружину — статуя стала на одно колено; Юм поворотил опять — она наклонилась.

— Смотри! И я колдун. Да, брат, видишь ли, какой обман.

— То есть, то есть, это забавно, — и при этом слове, ободрясь, Ганка подошел ближе.

Юм поворотил — статуя сложила руки, Юм продолжал вертеть — статуя выпрямилась, потом подняла ногу, потом руку, и наконец, отвесила жезлом удар по спине Ганки, который в это время стоял близко, и, наклонясь, рассматривал пружину; старик закричал, присел и не смел поднять вверх головы. Юм хохотал, и вертел по-прежнему — статуя подняла опять руку, и Юм получил такой же подарок.

— Проклятая! — закричал Юм и толкнул ее ногою. Статуя и пьедестал с громом и пламенем провалились сквозь пол.

Ганка поднял голову, и, видя, что Юм чешет спину, принялся хохотать.

— Что, брат, то есть, досталось?

— И ты туда же смеешься, а сам, да, сам то же скушал.

Между тем, как Юм осматривал место, где провалилась статуя, Ганка взглянул на камин, — и что же: вместо дров, которые видны были в нем прежде, выглядывала оттуда голова Миши и дразнила старика.

— Смотри! Смотри! — закричал Ганка, указывая на камин.

— Ну, что там еще?

— Смотри! В печке опять тот же бесенок.

— Я ничего не вижу, кроме дров.

В печке точно были дрова, как и прежде.

— Ты бредишь, Ганка.

Юм оборотился к окну, и та же голова начала опять дразнить Ганку.

— То есть, то есть, брат, опять…

— А вот мы увидим, — сказал хладнокровно Юм, подходя к камину, в котором, как и прежде, видны были дрова.

— Ради Бога! не подходи близко, то есть, нас опять поколотят.

— Да, пускай попробует еще раз.

Юм был уже в пяти шагах от камина, как вдруг из-за дров выскочил заяц, бросился под ноги Юму и ушел в двери.

— Держи, Ганка! — закричал Юм, но Ганка сам бежал прытче зайца.

В эту минуту, где ни взялись две своры борзых собак, и пустились за русаком. Юм, страстный охотник, забыл и камин, и чернокнижника, бросился за собаками, атукая и свистя. Ганка, услыша его голос, оборотился, увидел собак, и, воображая, что они за ним гонятся, пустился бежать еще шибче.

Эта процессия долго находилась в следующем порядке: впереди заяц, далее, позади, Ганка, за ним собаки, а потом Юм; наконец заяц и собаки скрылись, Ганка от усталости упал, Юм запнулся на него и всею тяжестью своего благородия придавил будущего тестя.

— То есть, то есть, брат, у тебя нет ни совести, ни Бога, травить меня собаками.

— Да кто тебя травил, я и не думал; вольно тебе бежать прытче борзых. Ха, ха, ха!

— А собаки разве не твои?

— Да, брат, теперь только опомнился, ведь это мои собаки; да откуда их принесло нелегкое?

— То есть, брат, встанешь ли ты сегодня; мне тяжело.

— Да, брат, сегодня досталось. Как бы отыскать собак, а там опять к чернокнижнику.

— Нет, брат, воля твоя, я ни за что не пойду, то есть, моим бокам и то досталось.

Они встали; Юм начал скликать собак, а Ганка побрел тихонько домой.

Несмотря ни на слезы, ни на горесть, ни на мольбы своей дочери, Ганка не переменил намерения; все, на что он согласился, была только отсрочка свадьбы на год.

В день помолвки Юма и Маши гостей было довольно, все веселились, и никто не обращал внимания на слезы невесты. При конце обеда, когда вино туманило и двоило предметы, среди залы явился Лот с длинною бородою; платье его перевивали серые змеи, а также и шапку.

— Чернокнижник! — шептали гости с ужасом.

— Ганка! — произнес он. — Помнишь ли ты время, когда принял и усыновил Арсеньева? Ты клялся быть ему отцом! Где твоя клятва? Ты отринул его за то, что он не хотел, подобно тебе, убегать спасительного просвещения. Ты сам усилил любовь его и своей дочери; не ты ли говорил ей: «Дочь моя! Люби его, он будет тебе некогда вместо меня». Не ты ли своими ласками награждал их взаимную нежность? — и теперь, когда эта страсть составляет всю их радость, надежду и жизнь — ты хочешь уничтожить ее для своих прихотей. Я пришел требовать твоего согласия на брак Арсеньева и Маши! отвечай!

— Я не могу, — то есть, я дал слово Юму!

— Я знаю, он откажется!

— Никогда, — закричал Юм, бросив на тарелку рака, — скорей вареные раки будут ползать и вода превратится в вино, — да, в вино, — нежели я откажусь! — да!

— Соглашайся же, Ганка! это все может случиться, и я уверяю тебя, что при малейшей опасности, Юм первым оставит свою невесту.

— О! Если я ее оставлю, тогда откажусь, да, тогда, а до того прошу убираться.

— Слабый смертный, ты забываешь, с кем говоришь!

— Знаю, брат, да, знаю! Не толкай меня, Ганка, я не побледнею от него, так как ты, да, — смотри, что я с ним сделаю.

Тут он соскочил с места и бросился к Лоту. В эту минуту раздался треск, шипение и каждый змей на его платье изрыгал огонь, так что чернокнижник, казалось, превратился в огненный столб. Юм отскочил от него и закрыл лицо руками, — огонь опалил ему бороду; гости разбежались, куда глаза глядели, а Ганка стащил со стола ковер (которым, по древнему обыкновению, покрыт был стол), скатерть (она слалась сверх ковра), и, закутавшись в них, лежал недвижим.

— Страшитесь моего мщения! — сказал Лот и вышел из комнаты.

На улице все видели, как огненный человек пролетел по полю и бросился с моста в реку.

Ночь покрывала природу. Снег большими охлопьями засыпал дорогу; ветер бушевал в полях; эта ночь не была темна, как могила, — нет, но беловатый свет метели представлял что-то беспредельное — без темноты и света, где взор не видел ни земли, ни неба и где человек на каждом шагу ожидал встретить гроб.

Эта погода застигла в дороге трех путешественников — то были: Ганка с дочерью и Юм. Первый читал молитвы, смотрел на дочь, как на безвременную жертву, и слезы лились по щекам его; он раскаивался, что решился отвезть ее в монастырь, дабы до свадьбы предохранить ее от козней чернокнижника, и твердо был уверен, что эту бурю наслал волшебник; он был готов в сию минуту отказать Юму, и даже забыл его саблю.

Маша, не имея надежды соединиться с своим любезным, была равнодушна к жизни; но видимая смерть ужасала ее.

Юм бранился, клял погоду, снег и ругал кучера.

Сани тихо подвигались вперед, лошади опустили головы, кучер бросил вожжи, ибо дорога была потеряна и не было надежды выбиться из этой пустыни.

Так провели наши несчастные странники четыре ужаснейших, самых длинных часа между надеждою жизни, и — отверстою могилою.

Наконец кучер сказал:

— Радуйтесь, сударь! Верно, из нас кто-нибудь счастлив: мы в лесу, лошади фыркают, они чуют жилье.

Юм высунул голову и закричал:

— Да, точно, направо виден большой огонь; поворачивай туда! — ну, слава Богу!

— Слава Богу! — повторили путешественники вместе.

— Не отгадаешь ли ты, где мы? — спросил Ганка у кучера.

— Хоть убейте, не знаю, — отвечал он, — постойте, налево, кажется, Красная гора, а это, где огонь горит, то место, где жил колдун.

— Колдун! — закричал Ганка. — Поворачивай назад, то есть, куда хочешь, только не туда.

— Помилуй, брат, — воскликнул Юм, — что ты, разве опять искать смерти? увидим, что он может сделать; да, увидим. От злых духов есть у меня крест, а от бездельников сабля; но вот мы остановились — идите за мной.