А он и вправду был особенным – он мог видеть прошлое.

Он видел то, что случалось когда-то на улицах городов. Видел людей, которых уже давно нет в живых. Видел события, о которых сейчас пишут в учебниках и о которых рассказывают в школах (не всегда правдиво, конечно, но все же).

Впервые Дэнни узнал, какой он видит год, когда случайно заглянул в газету одного прохожего. Когда он смекнул, что по таким мелочам можно узнать дату, стал присматриваться к ним внимательнее. Видел он разные эпохи, но чаще всего перед его глазами представал 1889 год. Наверное, чем-то этот год был важен. Но чем – Дэнни понять так и не смог. Помимо 1889-го он видел Средние века, Америку колониального периода и даже Великую войну, которая закончилась не так давно. Впрочем, войну он видел собственными глазами, и приходила она к нему, скорее, в воспоминаниях или кошмарах, а не в видениях прошлого.

Однажды в Вашингтоне Дэнни увидел Авраама Линкольна. Шестнадцатый президент только приехал в театр Форда на спектакль «Наш американский кузен». Это был тот самый спектакль, во время которого Линкольна застрелил Джон Уилкс Бут. Дэнни, конечно, ужаснулся от того, что застал Линкольна за несколько минут до его трагичной кончины, но все же был очень горд тем, что увидел вживую хоть какого-то президента. Уоррена Гардинга, который теперь занимал этот пост, Дэнни доводилось видеть только на черно-белых снимках в газетах.

Правда, в последнее время – а если точно, то в последние года два, – Дэнни видел прошлое очень редко. Чем старше он становился, тем короче были его видения и тем реже они приходили. Словно вместе с тем, как ускользала его юность, терялась и его невероятная способность, которая делала его хоть чуточку, но отличным от других людей. Теперь он все больше и больше становился похожим на обычного, заурядного взрослого. И это Дэнни не могло не удручать.

А может быть, виной всему работа, – думал он.

Дэнни работал в маленькой газетёнке «Нью-Йорк Ньюз», которая за почти сорок лет своего существования ничего не смогла добиться. Он торчал в офисе с шести вечера до трёх утра и выезжал на ночные происшествия. Это отнимало слишком много сил. Каждый раз, когда Дэнни возвращался домой, то падал лицом в подушку и засыпал крепким сном вплоть до того момента, пока ему не нужно было подыматься на работу снова.

Я не успеваю думать о настоящем, о каком прошлом вообще может идти речь… — порой сетовал Дэнни.

Но все же он очень любил газеты. С ними он работал всегда. Сначала в школе, потом в университете. Он мечтал быть редактором, но понимал, что им так просто не стать – на первых порах все равно придётся бегать в качестве репортера, пишущего для колонки с последней страницы.

Дэнни учился в Принстоне, но окончить его не смог. Америка вступила в войну, и ему, как воздух, нужно было идти на фронт. Вызвался добровольцем, повоевал, едва выжил и решил, что к черту нужна эта проклятая война. После неё Дэнни был в глубокой депрессии и несколько месяцев прожигал страховые выплаты за ранения.

Мама, конечно, была шокирована и долго корила Дэнни за его простреленную ногу, будто он сам пустил себе пулю в бедро. Но, когда он снова начал ходить и даже бегать, успокоилась и стала считать своего сына героем. Сам Дэнни себя таковым не считал. Ему просто хотелось забыть войну, как страшный сон, и продолжить жить так, как он жил раньше. Увы, как раньше уже не получалось, потому что сам он уже был совсем другим человеком.

После того, как Дэнни относительно пришел в себя, он устроился в газету. Ему выделили небольшой участок города, и он выезжал на любые ночные происшествия, которые там происходили. Всегда быть в центре событий – вот была его главная задача. А событий случалось достаточно, особенно после введения «Сухого закона». В основном, это были уличные драки, мелкие преступления, кражи, но иногда могло выпасть что-то действительно стоящее.

Сегодняшний вечер как раз преподнес то, что можно назвать стоящим, – в гостинице «Четыре сезона» застрелился какой-то турист.

Наконец-то я напишу что-то серьезное! – радостно думал Дэнни, рассекая широкие улицы Нью-Йорка. Концы его оранжевого шарфа разлетались в разные стороны и хлестали прохожих.

Пятая авеню была оживлена даже в этот поздний час. Разной высоты дома ровно стояли вдоль дороги и с холодным каменным спокойствием взирали на происходящее. На дорогах вереницами застыли автомобили; раздраженные водители сигналили, но ускорить движение таким способом все равно не могли. Прохожие спешили, вероятно, по домам, но не могли не обратить внимания на здание гостиницы, перед дверями которого уже выстроились баррикадой полицейские машины. Дэнни бросился прямо к этой баррикаде, но его перехватили.

– Мистер Готтфрид, вы как всегда подоспели вовремя, – устало сказал шеф полиции Нью-Йорка.

– Мистер Хейл. – Молодой репортёр поприветствовал мужчину кивком. – Есть подробности? Что это было? Самоубийство или все-таки нет? Вы не против, если я пройду?

– Конечно же, против. Вы там совсем ни к чему.

– Понял, – ответил Дэнни, отойдя в сторону.

Сдаваться так просто он не собирался. Ему нужно было сфотографировать место происшествия – не зря же он тащил с собой фотоаппарат, который, надо заметить, был не очень-то легким. Через главный вход его теперь вряд ли пропустят. Второй способ проникнуть в гостиницу – через служебный вход. Мистер Хейл приказал своим людям ступать на второй этаж, и эта информация Дэнни очень порадовала. Теперь он знал, на каком этаже произошла трагедия, а найти номер уже будет несложно – полицейские наверняка будут голосить на весь этаж.

Дэнни скользнул за угол гостиницы и побрел вдоль каменной, украшенной серой лепниной стены. Полицейских у служебного входа не оказалось. Однако там стоял мужчина во фраке и, глядя куда-то в небо, выпускал изо рта серый дым. Это был один из официантов. Он очень скоро заметил, что вдоль стены крадется какая-то сомнительная фигура в черном длинном пальто и явно собирается проникнуть в здание.

– Простите, сэр, но вам туда нельзя, – грубо сказал официант, приблизившись к входу и загородив его собой.

Дэнни не растерялся. Он призвал на помощь все свои актерские способности и, изобразив глубочайшее оскорбление, стал говорить:

– Я полицейский фотограф. – Он указал на свой фотоаппарат, болтающийся на шее огромным кирпичом. – Мне нужно немедленно осмотреть кухню и сделать снимки.

– Зачем? – искренне не понял мужчина, но все же перестал щетиниться и даже как-то смутился.

– Не имею права разглашать эту информацию. Ну так пропустите или мне лучше позвать шефа полиции?

Официант стушевался еще больше и, колеблясь, все же пропустил его внутрь. Дэнни невозмутимо переступил порог и понесся по лабиринту коридоров в противоположную от кухни сторону. Он думал, что будет долго плутать по гостинице, но, на удивление, быстро разобрался и обнаружил узкий коридорчик с лестницей для прислуги. Очевидно, что за пару лет служения газете Дэнни приобрел большой опыт ориентирования в гостиницах. В его работе они фигурировали часто. А почему – наверное, потому что в них всегда происходит все самое интересное.

Дэнни поднялся на второй этаж и сразу услышал громкие голоса. Дверь одного из номеров была раскрыта нараспашку, и полицейские только так около нее крутились. Дэнни спрятался за углом в коридоре и дождался, когда они угомонятся и скроются внутри. Ждать пришлось недолго. Вскоре все уже были в номере и, на радость одному репортеру, не закрыли дверь до конца. Дэнни приготовил фотоаппарат, прошмыгнул по коридору и быстро сделал снимок.

Все, конечно, сразу же увидели постороннего. Но Дэнни от этого не смутился. Он стал изучать взглядом комнату и быстро запоминать каждую деталь. Вот на полу лежит труп с простреленной головой. Вот кровавые пятна на бежевой шторе. Вот приоткрытая дверь ванной комнаты. Вот стол, заваленный ворохом каких-то бумаг, смешанных, словно кто-то в них рылся.

А потом что-то вдруг стало рябить, расплываться, словно ужасающая картина с трупом смывалась, как рисунок на запотевшем стекле. Документы были приведены в порядок, кровь со шторы исчезла, да и полицейские все растворились, будто бы их тут и не было вовсе. А мертвый мужчина вдруг ожил и стал большими шагами прохаживаться по комнате, шепча себе что-то под нос. Было видно, что он волновался, а может быть, даже паниковал.