– Разрешите доложить?

– Докладай.

Городовой пропал за дверью на четверть часа.

– Ну, а вы любезный тут чего? – решил я убить время, обратившись к щербатому парню в оранжевой кофте.

Ох уж эти случайные собеседники. Я отнюдь не был болтуном, но неловкое молчание не давало мне покоя.

– Да я просто пел, – он виновато улыбнулся и схватился за голову.

– Если хотите знать, это вопиющая ошибочность. В музыке нет ничего противоправного. Меня вот тоже, знаете ли, без вины виноватым сделали.

– Так тут все ни душой, ни телом не виноваты, – снова улыбнулся парень.

– Надеюсь, сейчас вышестоящее начальство во всём разберется.

– Ага, разберётся. Догонит и ещё раз разберётся.

Девушка с белилами на лице была настолько мрачная и нелюдимая, что с ней я беседу завязать не решился, хотя она и виделась мне привлекательной.

Возле нас остановились два больших генерала. В звёздах я не разбирался, но понял об их высоком начальстве по их толстоте. Один совсем, как шар, поперек себя шире. Ему было очень тяжело так ходить, ещё и с застегнутой на все пуговицы белоснежной рубашкой, поэтому он краснел и постоянно вытирал пот платком.

– И вот понимаешь, бес меня попутал, соблазнился я! – жаловался шар тому, кто был поменьше. – А как не соблазниться? Молода, стройна… зад у неё такой, будто сам господь лепил, прости боже, ноги от самых от ушей. Понимаешь? Как не соблазниться? Ну и жонка моя, благоверная, Любава разнюхала обо всём, об залётке моей, о Настюше. Или донёс кто? Мало ли, может, и по службе кому дорожку перешёл. Разнюхала, значит, вещи мои собрала, и гонит теперь прочь, понимаешь? А как мне без дому теперь? Я без жинкиного борщеца не могу. Она такой борщ варит! Краснющий! Да со сметаной жирнющей!

Шаровидный генерал вытер пот платком, и они пошли дальше по коридору.

Вышел городовой с несколько напряженным взглядом. Казалось, он изо всех сил старался не забыть всё сразу.

– Так-с, – начал он. – Ты, Дима, проваливай отсюда. За тебя звоночек был. Чего сидишь, убирайся пока я не передумал, именем дохлой собаки, убирайся!

Щербатый парень в оранжевой куртке встал и медленно направился к выходу, сильно сутулясь.

– Кого благодарить-то? – спросил он у порога.

– От Оксаны звоночек был. Так-с, – ткнул городовой пальцем в девушку с белилами на лице. – Ты сиди пока, с тобой не ясно. А ты, – он посмотрел на меня. – Сюда ходи!

Городовой протолкнул меня в кабинет, а сам остался в коридоре. Теперь его толчок не казался мне сильным.

За дубовым наканифоленным столом восседал начальник, но, видимо, не такой большой начальник, как шар из коридора, потому что был толстым, но не таким толстым. На столе была табличка: «Начальник РОСПИСМУЗРИСНАДЗОРа Ю.С. Кнур». Я снял вязанную шапку.

– Представься, мразь! – начал начальник Кнур.

Я как-то сразу приуныл и стал теребить шапку пальцами, неожиданно обнаружив в ней дырку.

– Товарищ Щелкопёр.

– Так-с, Щелкопёр, – начальник Кнур повернулся на стуле и стал перебирать толстые серые сшитые папки. – Знаем-знаем, где-то тут, на «Щ». Ну и фамилия, прости господи. А, вот!

Начальник Кнур взял одну из папок, весьма лёгкую, по сравнению с другими, и положил на стол перед собой.

– Так-с, что мы имеем? Тунеядец, – начальник Кнур листал страницы. – Алкоголик и дебошир. Заимщик и злостный неплательщик. Тут и докладная имеется от Галины Александровны. Вы почто любезную старушку обижаете, она же святая женщина, я её давным-давно знаю! – начальник Кнур посмотрел на меня маленькими, но злыми глазами.

– Никак не можно обижать её! У Галины Александровны комнату арендую, она всегда была добра ко мне, а я благодарен.

– Вот именно! Она к вам со все душой, приютила, дала крышу над головой, а вы что?

– А я что?

– А вы телефоном казенным пользуетесь, а не платите! У вас уже долг накопился на десять рублей! И просрочка за квартплату на неделю. Когда платить будем, товарищ Щелкопёр?

– Так я заплачу! Коли дело в этом, так непременно заплачу, сегодня же! Обязуюсь, господин Кнур!

Обещать – не кули ворочать. Денег-то у меня не было ни копейки за душой.

– Голова болеть будет.

– Что, простите?

– Голова, говорю, болеть будет, – кивнул начальник Кнур на мою шапку.

Я только теперь заметил, что крутил её в руках, а это верная примета к гемикронии.

– Виноват, господин Кнур.

– Так, что тут дальше? Водитесь с неблагонадежными лицами… о, тут и старый добрый Лука Моисеевич, и Яков – эта большая заноза в моей з… в моей земной жизни. Слушаете всякую запрещёнку! Музыка на костях? Так тут на вас уже компромата хватит, чтобы отправить вас этак лет на десять куда-нибудь на Колыму. Как вы к рудникам относитесь? Никель добывать не желаете?

– Отношение к рудникам имею сугубо негативное и резко отрицательное. К Колыме так же, родни там не имею.

– Вот и я о чём! Что вы творите, товарищ Кнур? Я к вам по-человечески, а вы? И это в такое нелёгкое для страны время, когда мы в едином порыве противостоим всему остальному загнивающему миру? Мужественно ведём войну, одерживая победу за победой…

– Прошу прощения, господи Кнур, я видимо не прочитал сегодня утрешних газет, а скажите, с кем мы воюем?

– Молчать! Молчать! Вам мало этого, так вы решили ещё и на главной городской площади своё вылюдье показывать? Стариков и детей пугать и нервировать? Порядочных граждан?

– Чего показывать, простите? Слово незнакомое. Как это понять?

– Молчать! Сопляк ещё, со мной так разговаривать! Вы дурачком-то не прикидывайтесь, товарищ Щелкопёр! Вылюдье ваше, скидыш и теперь в кармане? Заугольник-то ваш?

– Скидыш?

– Так, Щелкопёр, будем проводить досмотр. Выкладывайте живо на стол всё, что в карманах имеете.

– Разве не положено при понятых-с?

– На «положено» знаете, что положено?

Я нехотя и медленно вывернул карманы. В общем-то, добра у меня немного было: смятая пачка дешевых папирос, коробок спичек, грязный носовой платок и, наконец, я выпустил на крышку стола свою Фацецию. Фацеция покрутила по сторонам своей мордой, но почувствовав неладное, пискнула и скрылась в панцире.

– Господи всевышний, множество я видел ублюдков, но такого заугольника ещё не встречал!

Начальник Кнур взял карандаш и потыкал им в Фацецию.

– Сбыть пытались?

– Нет, – честно сказал я.

– Просто демонстрировали?

– Показывал, если кто просил.

– Ну, вы и мерзавец, Щелкопёр! А если б дети увидели?

– Да что же тут такого, я право не понимаю?

– Плохо, что не понимаете! При Пукине вас бы за такое сразу бы под белы рученьки!

– Уж, позвольте, господин Кнур! При Пукине вас бы самого под белы рученьки да уже за то, что вы, как начальник РОСПИСМУЗРИСНАДЗОРа в славном городе Хворостовском допустили, как вы выразились, демонстрацию вылюдья и скидышей! Хоть я и не считаю это чем-то ужасным, это ж просто букашка…

– Букашка? Вы бы хотели, чтобы вашим детям на площади показывали такую букашку? Да если бы ты, Щелкопёр, моему сыну хоть близко свою гадость показал, да я бы тебя прям на месте… – начальник Кнур даже привстал за столом. – Да тебя бы людям на самосуд, они тебя живьем на куски разорвут!

Вот с жестокостью самосуда я спорить не стал. Совершенно поник и не понимал, чем моя Фацеция так опасна окружающим. Я попытался взять её обратно в руки.

– Цыц! – начальник Кнур ударил кулаком по столу. – Не трогать! Изымаю! Запрещаю! Значит, так. Я сейчас же немедля иду за синей печатью и протоколом, и будем тебя, подлец, оформлять! Ты у меня сгниешь в сибирских рудах! А пока я хожу, ты стой здесь и не рыпайся, иначе поколочу! Голову оторву и скажу, что так оно и было!

Начальник Кнур с трудом вышел из-за стола, безуспешно втягивая живот, и удалился из кабинета, оставив дверь чуть приоткрытой. А я стоял, вжав голову в плечи, не смея шелохнуться и не смея даже тронуть свою Фацецию. Я понимал, что дело швах, и представлял уже себя в валенках с киркой или тележкой где-то далеко на севере, в холодном бараке с одной единственной на всех печкой-буржуйкой. А может быть и в карцере, в том самом, где бывал Лука Моисеевич, вот только у меня не было уверенности, что я перенесу это всё достойно, как он.