Но меня тревожат тот старик и его речи. С хорошими вестями о драконе нагрянули и плохие. Пару дней назад почки батифриана почернели. Они всегда были как молоко, а тут черные, матовые. Никогда такого не видел! Тивила приглядывалась к ним, а в эту ночь, когда мы с Волком уходили, она попробовала одну на вкус. Ты же знаешь, как она любила поддерживать свой разум в счастье. Карригар клялся, что видел, как она замертво падает к корням, как ее кровь выступает через кожу и впитывается в землю. Он сказал, что и приблизится к ней не успел, а от нее уже остались лишь кости, обтянутые сухой кожей. Мы разрезали ее… В ней не осталось ни капли крови! Труха и кости. Гар’хорт, а если слепой старик был прав?..

Брат мой, сегодня я чудом спасся. Мне трудно писать тебе. Прямо сейчас за мной наблюдают. Я не уверен, что это Карригар и Волк, но клянусь, видел их обращение. Их поглотила тьма. Я не знаю, с чего начать… Мысли путаются. Сейчас мне по-настоящему страшно. Древо раскрыло почки прямо перед нами, но мы успели ускользнуть от черноты, что оно выплюнуло в воздух. Ветер унес ее в сторону деревни. Крики и плач донеслись оттуда спустя несколько минут, а потом стало тихо. Даже кур и коз не было слышно. Мы боялись идти туда, хоть и видели, как дракон улетал на рассвете. Ждали до заката у пещеры. Мне повезло, что я скрывался в тени, и лунный свет не коснулся меня. Он обжег тела Карригара и Волка, испепелил их плоть, но не тронул тьму. Старик был прав: она живет в нас… Прямо сейчас она смотрит на меня нечеловеческими глазами. Они убьют меня, если доберутся в пещеру, но кажется, огонь не позволяет им войти. Если верить словам старика, то они живут только при лунном свете. Я уйду с рассветом, но оставлю дневник тут. Если вдруг ты придешь и прочтешь его – беги!..

Я в отчаянии. Просил прощения и молил старика, но тщетно. Вспоминал всех, кого обидел, и просил прощения у них, но не знаю, поможет ли. Брат мой, Гар’хорт, прости, если я чем-то оскорбил тебя. Быть может, я смогу очистить себя от тьмы. Я искренне хочу этого, но не уверен, что поможет.

В эту ночь я слышал смех и шепот старика. Он назвал свое имя, запомни его и расскажи всем – Тавирд. Он высокий и худой, одет в лохмотья, а длинные седые волосы грязны и спутаны. Его глаза белые от слепоты. Он любил говорить о времени: дни, часы, секунды… Мы тоже часто говорим о времени. Сбереги себя от встречи с безжалостным монстром. Быть может, упоминая время, мы призываем Тавирда.

Пришла глупость в голову, что если отмерять время иначе, чем отмерял его этот необычный старик, то мы будем ступать с ним разными дорогами. Я о многом думал…

Тавирд шептал ночью, что оставит мне выбор на следующую ночь: превратиться в чудовище живущее в камне, заточить себя в сырой тьме или выйти на лунный свет после заката. На рассвете я смеялся, покидая своды пещеры. Но, Гар’хорт, я не сумел выбраться из нее…

Белый дракон вернулся еще до рассвета и, видимо, в деревне все в самом деле мертвы. Ты слышал, как плачут драконы? Я думал, что мое сердце тоже разорвется от тоски. Но я заткнул уши, и это помогло. Я не успел уйти далеко, когда услышал гул пламени. Дракон выжигал черный лес, а затем отправился дальше. Наверное, он успокоится, когда иссушит эту землю навеки, чтобы ни один росток больше не смог пустить тут корни. Мне пришлось спрятаться от пламени в этой же пещере. Больше было негде. Тут все в дыму, а из-за огня снаружи я не могу понять, сколько осталось до ночи. Все пылает багровым цветом. Если не задохнусь от дыма, превращусь ли я в чудовище?..

– Он превратился в чудовище? – спросила я.

Волтуар закрыл книгу, улыбнулся, глянув на меня, и произнес:

– Да, Асфирель. Он позволяет остаться в пещере всего на одну ночь, как позволил ему Таверд. Сейчас, когда мы научились говорить с духами, лунные охотники нам не страшны, но раньше жизнь была иной. Огонь не оберегал всю ночь, если его не поддерживали, а храбрецы спешили победить чудовище. Многие погибли, прежде чем остальные бросили героизм и стали сторониться этого места. А теперь ни лунные охотники, ни чудовище из пещеры не страшны даже детям, – он положил книгу на стол. – От Таверда мы узнали о древе Жизни. От него же узнали, что солнце живет от рассвета до заката.

– Но ведь оно восходит снова, – нахмурилась я.

И чему верить? На Земле многое знали о жизни, о планетах и звездах. В Фадрагосе верят в абсолютную ерунду, потому что когда-то им об этом рассказал слепой старик. И даже не старик сочинил эту историю, а какой-то разбойник. Вдруг выдумка? Тогда, казалось бы, все очевидно: он написал ересь, и в нее поверили. С другой стороны, я помню лунных охотников и жертв, застывших в камне.

– Ты никогда не видела, как умирает существо, но продолжает дышать, есть, говорить?

– Нет, – неуверенно ответила я. Можно ли назвать мертвыми тех, кто страдает какими-нибудь психическими заболеваниями? Определенно нельзя.

Волтуар поднялся и направился к письменному столу, на ходу объясняя:

– Бывает, мы теряем память и просыпаемся совсем другими, чаще – счастливее обычного. В народе такое явление называют болезнью солнца – оно тоже теряет память после заката, поэтому на рассвете всегда светлее и нежнее. К полудню успевает насмотреться на смерть по всему Фадрагосу. Когда она насильственная, солнце раскаляется от гнева, но еще не обжигает, еще способно видеть доброту Фадрагоса. Однако к закату гнев скапливается, застилает взор солнцу, и нас спасает от гибели только старость. Обычная старость, Асфирель. – Волтуар взглянул на меня из-под челки, сжимая в кулаке маленький камень призыва. – У постаревшего солнца нет сил, чтобы уничтожить мир. Оно умирает в ярости, забирая души и кровь погибших, уносит их к корням древа Жизни вместе с собой. К утру древо очищает ему память, как когда-нибудь очистит память тем, кто умер. Они рождаются невинными, как и солнце. – Улыбнулся, медленно направляясь обратно ко мне, и тихо спросил: – Как думаешь, Асфирель: оно рождается заново, не умирая, или умирает, но восходит вновь?

– Я не знаю. – Я смутилась, совершенно запутавшись.

– Существо умирает тогда, когда умирает его память, – громче произнес он, остановившись напротив и глядя на меня сверху вниз, – потому что оно становится совсем другим. Известные мудрецы задавались этим вопросом и многими подобными. Например, Вольные не теряют память – только эмоции. Однако при этом нельзя сказать, что они остаются теми детьми, какими их запомнили. Вольные умирают для семьи, а семья – для них. Из-за их потери эмоций теряется родственная связь, но память всегда остается с ними. Ситуацию с Вольными так и не отнесли к болезни солнца, потому что это не болезнь, а выбор духов. Но все признали, что они тоже умирают, пусть и совершенно иначе. Когда первые Вольные только появились, подобные вопросы поднимались в обществе повсеместно. Их рассматривали всесторонне, строили теории, предположения, фантазировали.

Волтуар совсем широко заулыбался, вовсе утратив схожесть с правителем. Я пыталась отвести от него взгляд, опустить голову, отвернуться, но не получалось. Странное состояние: когда пристальное внимание со стороны пробуждает твое собственное любопытство. Волтуар долго молчал, рассматривая мое лицо, а затем склонил голову набок и с той же широкой улыбкой продолжил говорить:

– Бурно и недолго обсуждалось нелепое предположение, что в Фадрагосе может появиться тот, кто будет все помнить, не лишится эмоций, останется в здравом уме, однако при этом умрет, продолжая жить. Никто даже не смог придумать ситуацию, чтобы все условия были учтены.

Волтуар присел на корточки передо мной, а я все же отвела взгляд от его глаз и тихо произнесла:

– Я не умерла.

– Не для всех. Станешь это отрицать?

Я сжала кулаки, цепляя ногтями бархатную обивку дивана. Елрех рассказывала, что правителей воспитывают так, чтобы близкие не могли повлиять на их правление. Они любят родных, но отдалены от них. И все-таки Волтуар должен понимать, как мне больно слышать о том, что мои родители могли меня похоронить.