Госсенс выглядел так, будто вот-вот бросится и вгрызется собеседнику в лицо, и будет рвать до тех пор, пока не увидит белизну кости. На его лбу вздулась вена, пальцы самой неблагородной формы стиснули нож для писем. Вряд ли он пустит его в ход. Уильям ждал, сложив руки на груди. Пауза затягивалась.

Уилл зевнул в кулак.

– Время почти истекло, – деликатно напомнил он.

– Чего вы хотите от меня?

– Ну, наконец-то вы заговорили, как деловой человек! – всплеснул руками Хофман и принялся загибать растопыренные пальцы. – Во-первых, больше не пытайтесь меня убить, это старомодно. Во-вторых, не препятствуйте моим отношениям с Домом Зодчих. Скажу вам по секрету, у главы Гильдии весьма милый кабинет. К тому же, вы сами упомянули вопиющее скудоумие герра Воренбаха.

– Вы хотите стать главой?! – чуть не задохнулся Госсенс. – Это немыслимо!

– Отнюдь. Как только мне будет принадлежать больше половины казны Дома, я намереваюсь сместить нашего общего знакомого. И случится это очень скоро. Вам ли не знать, что деньги решают все, а у меня их достаточно…

Госсенс оскалился.

– О, да вы не знаете, во что ввязываетесь. Вы и понятия не имеете, что грядет. Ваш капитал обратится в прах, а сами вы пойдете по миру. Так что удачи на этом поприще, молодой человек. Свою могилу вы роете сами.

Уиллу подумалось, что последние слова можно отнести ко всем, кого он знает и знал.

– Ты пьян.

Лицо девушки было наполовину скрыто тенью, мерцание свечей едва касалось ее заостренного подбородка, ключиц и обрисовывало линии горько изогнутых губ. Он не мог видеть ее глаз, но знал, что она смотрит прямо, не отводя взгляд от его безумств. Не мигая, точно статуя.

Дон рассеянно оглядел в который раз разгромленный кабинет. Все вокруг двоилось и плыло. В последнее время он часто бывал буен. Девушка поджала ноги. Не от прохлады и не из опасения поранить босую ступню об осколки, усыпавшие пол. Чтобы удобнее было наблюдать.

– Так пей со мной, – прозвучало не так уверенно, как он того хотел. Больше похоже на мольбу.

Нет ответа.

Раньше она соглашалась. Или делала вид, что согласна. Но он не винил ее в притворстве – душа Луизы Спегельраф была заперта на семь замков, и дверь в нее обшита стальными листами, которые не взять ни одной пуле. Горе и ненависть придавали чертам девушки жесткость, даже когда усмешка разрезала ее лицо.

Иногда Борислав задумывался: как смотрит она, когда свет гаснет? Смыкает ли веки, представляя на его месте другого, или смотрит во мрак мимо его плеча? Но темнота не дает разгадок, лишь множит сомнения.

Их связь, спасительная и ядовитая, дарила только временное облегчение, которое сходило на нет к утру.

– Ты не пьешь. Я видел, как ты подносишь стакан ко рту и отставляешь полным. Табак ты крошишь в пальцах, даже если он тлеет. Ты почти не ешь, и я ни разу не застал тебя спящей, – «потому что ты уходишь до рассвета», подумал, но не сказал он. – Ты вечно делаешь вид. Со мной тоже?

Луиза пожала плечами, и широкий вырез рубашки соскользнул, оголив кожу, усыпанную бледными веснушками; в их созвездиях затерялись белые лунки шрамов. Он помнил на ощупь, что на левой груди у нее точно такие же.

– Я говорила, что из меня плохая замена. Кому угодно.

Борислав не стал спорить. Говорила и не раз. Но он предпочитал не слышать.

Милошевич поднял с пола чудом уцелевшую бутылку, на дне еще плескался шнапс. Отпил жадно, швырнул о стену. Стекло брызнуло и осыпалось. Луиза даже не шелохнулась.

– Ты будто мертвая!

Тихий смешок. Сиплый, совсем не девичий, неприятный. Жизель хохотала, запрокинув голову, держась за бока, иногда до слез.

– Болтают, что у меня нет сердца, – Луиза встала и сделала шаг к нему. – А это почти одно и то же. – Другой, третий, на цыпочках по стеклу, по щепкам, по обрывкам бумаг, по прохладным глиняным плитам пола. На ступне чернела татуировка в виде крысиного следа. – Так чего же ты от меня хочешь? Убедиться в этом или в обратном? – Луиза положила ему руку на грудь, не мигая, заглянула в лицо. – Смирись, Дон. Все мы здесь мертвецы.

И он смирился.

Чтобы дверь не скрипнула, ее следовало приподнять в петлях, вверх и влево. И, хотя Борислав спал крепко, раскинувшись на постели и сотрясая воздух не то стонами, не то банальным храпом, Луиза всегда старалась не шуметь.

Сапоги с подкованными каблуками она несла в руках, пока не оказалась у выхода на улицу.

Утро было ранним: еще можно было застать туман, стелющийся по бледной траве – он плескался в мелком пруду, ползал по камням дорожки, ведущей к порогу дома, занятого Доном. Прохладно.

Вместе с солнцем вернется ненавистная жара.

Картель Милошевича расположился на территории старинного поместья, которое он приобрел взамен проклятой Белой Усадьбе. Здесь было больше земли и больше открытого неба. Меньше тени.

Вдалеке кто-то громко считал до двух, раз за разом. По голому полю бегали мужчины, нарушившие устав. Армия наемников оказалась таковой не только по числу бойцов, но и по внутренней организации.

Луиза села на крыльцо, обулась, постучала каблуком о ступень и пошла прочь, запахнувшись в синюю куртку, вышитую цветами и ликом Санта Муэрте. Лу не могла заставить себя расстаться с ней, пока все не будет кончено.

В безлюдье и в тумане легко ощутить себя призраком, духом без плоти и голоса. Это чувство не оставляло Луизу и днем – мало кто стремился обменяться с ней словом или взглядом.

Поначалу, когда она только присоединилась к картелю, находились смельчаки и глупцы, которых будоражила ее дурная слава. Они набивались ей в учителя по стрельбе, по рукопашному бою или по вождению мобиля, но вскоре остывали и отдалялись. Быть может, им нашептывали, где и с кем она проводит ночи, а может, Луиза сама их отталкивала. Второй вариант нравился ей больше.

О Луизе много трепались. Говорили, что у нее нет сердца, что она ненормальная. У них были на то основания: каждый видел, как она швырнула под ноги Борислава голову собственного брата. Но если сердца нет, то что же то стучит еле слышно, то колотится, как сломанный механизм под стеклянной мембраной хронометра? Что сжимается так болезненно, стоит нахлынуть воспоминаниям?

Люди превозносили пряничный образ, навязанный продавцами сладостей. Не вместилище человечности и любви – всего лишь мышца, узел волокнистой плоти, толкающий по телу кровь.

Безумие объяснило бы ее поступок. Но что есть безумие, как не силки повторяющихся мыслей?

О, этих мыслей было много, они неслись по кругу каждую минуту, когда она бывала не занята ничем; они и утомляли, и придавали сил, разрушали и создавали ее заново.

Тысячи, тысячи, тысячи раз.

В них были Чайка, Доротея и Вендель. Их общий путь во тьму.

Всего нескольких слов хватило бы Доротее, чтобы предотвратить все это. Но она лишь улыбалась уголками точеных губ и качала головой. Наивная девчонка, надеялась спасти себя и Венделя от бандитской доли.

Одного письма, одной лишь краткой встречи хватило бы Чайке, чтобы объяснить свои намерения. Они с Луизой объединили бы усилия, но с открытыми глазами. А Борислав мог бы увезти свою женщину из Белой Усадьбы сразу после того взрыва, тогда брат бы нипочем не добрался до нее.

Чего не хватало Венделю, Луиза не могла понять. Может, того самого придуманного ювелирами и кондитерами сердца, которое сказочным образом не дает человеку стать монстром.

Его образ навещал Луизу чаще других. В ее рваных снах он был то живым, то мертвым. Однажды девушке даже привиделось, будто не она, а он запускает ей пальцы в волосы, заносит лезвие и рубит, рубит… Но истинным кошмаром были сны, в которых он казался любящим братом.

– Что же ты натворил, Вендель? Что мы натворили? – прошептала Луиза тающему туману.

Разум твердил, что он сам искал смерти, шел по ее следу. Если не Луиза, так кто-то другой сделал бы то же самое. Но никакого «другого» не было. Только она и дела рук ее.