– Онкологическая, – пояснил Антонио, так звали водителя. – Она, как и ты, нуждается в лечении.
– С чего ты взял? Я здоров, как Маугли.
– Только за лечение может быть не жалко платить такие деньги!
– Не только, – возразил я.
Всю дорогу мы философствовали на эту тему, и в итоге пришли к замечательному открытию: есть две вещи, за которые не жалко денег, – лечение и выпивка. В этом и состоит диалектика жизни – гробить здоровье и восстанавливать его.
Деньги были не очень большие, даже с комиссионными, полагавшимися всей цепочке посредников – от Григорио до курандеро. Выехав из Куско, мы поднялись на гору, с которой открывался панорамный вид на город, на грозовое небо, набухшее чёрными тучами. Я попросил Антонио остановиться на минуту, сделать снимок.
Дальше ехали горной долиной, петляя вдоль речки. Часа через два мы въехали в небольшую деревеньку и остановились у крайнего дома, как и все остальные, сложенного из адобы (сырцового кирпича) и крытого тростником. Усадьбу курандеро отличала живописная зелёная лужайка с тропинкой к подвесному мостику через речку.
– Это Пома, с языка кечуа – пума, потомственный курандеро. – Навстречу нам вышел немолодой худощавый индеец.
– А, Катари! – приветствовал он меня.
– Вообще-то я…
– Катари-Змей, – потрепал он меня за плечо.
Я не стал спорить, догадываясь, что новое имя на время экскурсии – надо воспринимать как часть церемонии. Поговорив с онкологической, шаман приступил ко мне:
– Что болит?
– Не поверишь, но я чувствую себя превосходно.
– Еl helminto (глисты), – заглядывая мне в глаза, определил курандеро.
– Нет у меня глистов.
– У всех есть, а у тебя нет?! – настаивал шаман. – Даже у Сапа Инки Атауальпы был один.
– Откуда тебе известно?
– Иначе бы он не проиграл битву при Кахамарке.
– Пусть глисты, мы не гордые, – согласился я, – только не о том разговор. Видишь ли, Пома, я – путешественник, охотник за новыми впечатлениями, и у тебя я только потому, что слышал, будто Лоза Мёртвых может быть гидом в труднодоступных местах, куда и самолётом не долететь.
– Она может, – кивнул Пома и, помыслив, добавил: – Посоветоваться надо с дедушкой Вильяком Уму.
Он сходил в дом, вынес чичу в бутылочке из-под пепси и удалился в ветхий дощатый сарайчик.
Шамана не было довольно долго, и я, любопытствуя, заглянул в щель сарайчика – на стуле сидела мумия. Глаза, сделанные из раковины и цветного камня, жутко посверкивали в полумраке. Разглядел потрескавшееся красной глиной лицо с отколотым кончиком носа, безгубый рот с янтарными зубами… Из-под мантии, расшитой в чёрную и жёлтую клетку, торчали терракотовые руки. Пома советовался с дедушкой на языке кечуа, подливая чичу на плоский камень алтаря перед ним. Послышались скрежещущие звуки, меня как ветром отнесло от сарайчика – дедушка явно что-то вещал, отвечая на вопросы Помы.
Я ещё подумал: подобает ли мне, христианину, участвовать в столь сомнительных церемониях? Но любопытство всё же взяло верх над религиозными условностями, я вернулся на своё место и сел в позу лотоса, готовый к путешествию.
Онкологическая зря времени не теряла, достала веретено, наладилась прясть шерсть. Чем перуанские женщины выгодно отличаются от прочих, так это тем, что руки у них всегда заняты – и не мобильником! Либо прядут, либо вяжут, либо ткнут. Порядочная перуанка даже в магазин не выйдет без портативного ткацкого станочка за плечами. Семейка ламы, пощипывавшая травку на лужайке, подтянулась к ней. Лама-мама прилегла рядом, а кроха-лама забралась на колени.
Между тем до отправления на экскурсию было ещё далеко. Пома взял две корзины, в одну положил кривой бронзовый нож туми, бутылочку с чичей и направился в сельву.
– Пома, я с тобой.
Пома критически окинул меня взглядом, покачал головой. Вернулся домой, вынес ворох индейской одежды.
– Переодевайся.
Я снял джинсы и рубашку, надел тунику, поверх неё плащ, на ноги усуту – сандалии из белой шерсти.
Из дома вышла жена Помы – Коори (Солнце), придирчиво осмотрела меня, водрузила ещё на голову шапочку чулью, повесила через плечо вязаный мешочек shuspas, плотно набитый листьями коки. Макнула палец в глиняную миску с киноварью, намазала мне краской лоб и щёки. Отступила на шаг, руки в боки, глянула, поцокала языком, довольная моим преображением.
– Сойдёшь, Катари-Змей, за пайана (второстепенные, но не самые последние родственники Сапа Инки).
Переправившись на другой берег по зыбкому подвесному мостику, мы оказались в сельве.
Пома негромко напевал, приветствуя духов. Их было столько, сколько деревьев, травок, животных и букашек – и даже больше того, потому и песня была нескончаема. Ходить по сельве одному, без такого провожатого, опасно – можно с кем-то не поздороваться, обидеть ненароком, за что и прилетит симметричный ответ.
– Будь осторожен, – предупредил Пома, когда мы проходили рядом с ямой, края которой маскировались травой.
Почему-то вспомнились древние охотники, которые загоняли животное в яму и потом забивали камнями, но Пома пояснил, что здесь черпали золото. Копали землю, накладывали её в мешок, сшитый из шкуры ламы, тащили к ручью, высыпали на плоский камень, направляли на него воду, которая вымывала землю, оставляя на камне крупицы солнечного металла. Сегодня технология не изменилась – всё то же самое. Кстати, у нас на Урале по лесам и горам немало подобных ям-закопушек, выбитых кайлушками старателей.
Мы остановились перед мощным деревом, его ствол и ветви были опутаны коричневой узловатой лианой с гроздьями водянисто-красных ягод.
– Приветствую тебя, Мать Растений, Лоза Мёртвых, Учитель и Наставница народа кечуа. – Пома поклонился, и прежде чем обратиться с просьбой дать лозы, задобрил Айяуаску чичей, плеснув под корень из бутылочки. Единым взмахом ножа туми отполосовал побег, разрезал его на две неравные части, положил в корзины.
– Без чакруны нельзя – они дружат с Матерью, – сказал Пома, и мы ещё час блуждали по сельве, пока не нашли высокую кустистую траву с метёлкой белых, похожих на белену, цветочков.
– Для крепости духа и силы сердца, которые тебе наверняка понадобятся, дедушка советовал камалонгу, – пояснил шаман.
Вскоре мы нашли и камалонгу, корзинки наполнились нужными растениями, и мы поспешили к дому.
Вернулись к обеду, в животе урчало, и я бы не отказался хотя бы от скромного английского завтрака, но Пома почему-то не приглашал к столу.
– Уж не собираешься ли ты уморить меня голодом? – высказал я ему.
– Сильно далеко собрался, путешественник, – посмеялся Пома, – хочешь вернуться обратно – постись. Такое условие.
Ладно, я сел в аджрасану (позу ученика), показывая, что готов к путешествию. Куда там, ещё потребовалось часа четыре, чтобы приготовить зелье. Онкологическая крутила веретено, пряла и никуда не торопилась. Наконец Пома разлил травяной отвар в калебаски (сосуд из тыквы-горлянки). Мне из одного котла, онкологической – из другого. Коори-Солнце вынесла два пластмассовых тазика.
– Для глистов, – пояснил Пома.
Раскурив зелёную сигару мапачо, запел икарос, налаживая канал с духом Айяуаски. Я отпил несколько глотков, это было довольно терпкое и горькое пойло. Шаман окурил дымом онкологическую и меня, затем по кругу весь двор.
Через полчаса я почувствовал приятное тепло у самого копчика, в муладхаре (чакре жизни). Горячая волна поднялась вверх по позвоночнику, дошла до анахаты (сердечного центра) и разлилась всепоглощающей Любовью ко всему и вся, даже к глистам, которые могли прижиться и у меня (дай бог им здоровья!) – чем я хуже других?! Я уже не слышал камлания, был в ладу со всем миром и, самое главное, с самим собой.
Из сизого кокона дыма ослепительно – как молния из чёрной грозовой тучи – стрельнула искорка. Зажмурился от боли в глазах – два изумрудных глаза смотрели на меня. Прояснилась головка стрекозы цветного камня, крылышки – витражные узоры серебра со слюдяными вставочками. Стрекоза сидела на початке кукурузы, зрелые зёрна и волокна которого были сделаны из золота, а стебель и листочки – серебряные. Передо мной открылось целое поле такой кукурузы, за полем росли деревья из золота и серебра, и паслось 20 золотых лам с юным пастухом, тоже из золота. Золотые девы собирали с золотых яблонь золотые плоды. Я смотрел на дивные цветы, на бабочек, жучков, ящериц и змей. Передо мной предстали во всем своем великолепии Сад Солнца, солнечно сияли золотом стены храма Кориканча… Ласкал слух мелодичный перезвон золотых лепестков и серебряных листьев, соединялся в божественную мелодию, неудержимо влекущую в небесные пределы Гармонии и Творчества… Не в тему, сбивчиво, разрушительно грубо вдруг зазвучала ария Риголетто, как выразилась бы моя культурно образованная бабушка, – дым мапачо рассеялся – и мне представилась совсем иная картина: онкологическая рыгала в пластмассовый тазик. Пома, склонившись над ней, увещевал рыгать больше, от души, чтобы вышли все глисты до одного. Но она сказала, что с неё хватит рыгать и блевать, и потребовала туалетной бумаги. Пома пошёл в дом за туалетной бумагой.
