3

Где-то в мои пятнадцать мама мне сказала, что отпускает мой разум в свободное плавание, проще говоря, она сказала, что не будет больше следить, делаю я уроки или нет, хожу в школу или нет и все в таком духе, но это отнюдь не значило, что теперь у меня карт-бланш на распиздяйство, скорее даже наоборот – ныне больше ответственности. Мама пришла к этому решению отчасти потому, что становился взрослее, и отчасти потому, что очень болезненно переживал эти сумасшедшие методы кнута и детских слез над тетрадками, к которым так любила предаваться моя бабушка, ведь я уже тогда понимал, что если что-то не понимаю, не надо меня ругать – от криков умнее не стану, но мне твердили и твердили, что обязан – все понимают, и мне обязательно. Вот эта пытка длилась почти восемь лет, а потом в мои пятнадцать стало легче, и даже воодушевленный (но скорее по инерции) еще некоторое время я пыхтел над домашними заданиями, не прогуливая школу, а потом в общем-то снизил свои стандарты ответственности в этом плане, и жизнь наконец заиграла новыми красками – примерно в это время у меня пропали прыщи, я сбрил отвратительный девственный пушок над верхней губой и ощутил свободу выбора собственных решений – не думаю, что изъясняюсь понятно, но суть в том, что когда у меня пропали прыщи, у всего моего окружения они только начали появляться, что давало мне больше уверенности и больше наглости во многих аспектах подростковой жизни, в том числе и сексе, и всего через пару лет я доведу все свои тайные мысли до абсолютного их воплощения, что мне крышу и сорвет, а потом, конечно же, все увянет, и мое корыто разобьется. И да, уточнение: прыщи здесь – почти метафора, но кто помнит моменты собственный метаморфоз?

Я тут распинаюсь как дурачок, наверное, потому, что как мне лично кажется, в этом всем ключ к понимаю многих моих будущих действий – не думаю, что мой побег из дома, общения со странными женщинами, самолюбие и гордыня, которые со мной и сыграли злую шутку, не имеют под собой какую-то оправдательную почву, в конце концов все сводится к воспитанию, а мне кажется, ну правда, воспитание – это миф. Поэтому все сводится к моменту, когда я сам начал себя создавать из проблем, обид и глупостей, которые были впитаны мной с раннего детства и создали мой портрет.

Мы чуть-чуть познакомились, погнали дальше.

4

У меня всегда был страх, натуральная фобия – я панически боялся недосыпать; на каком-то уровне это мне казалось сродни пустой жизни – ее я тоже боялся, и как-то связывал эти два конца так, что будто, если я не высыпаюсь, значит меня что-то заставляет вставать и делать то, что, опять же, меня заставляют, а такое – невыносимо, потому что именно это и казалось мне пустотой – метаться из угла в угол, что-то стараясь успеть и такое важное, что даже требуются жертвы, как тот же сон, например. Сейчас я уже так не думаю, полагаю, сказалась моя зрелость, как-никак я расту.

И что касается этих софитов бунтарства, я не так часто давал себе поблажки, когда учился в школе, то есть не спал там, хоть и жутко хотелось – лежал на последней парте с закрытыми глазами – мне никогда не хватало наглости полностью идти наперекор мудрецам – невинно слушал музыку, укрываясь чужими куртками с вешалок, но порой спонтанно выныривал из кабинета в коридор, когда, например, понимал, что директриса уже совершила утренний обход по классам и свалила к себе в кабинет, тогда-то я и разваливался на кожаном красном диване в холле – единственном кожаном красном диване в школе – и торчал там до следующей перемены, скрестив руки на груди и запрокинув на спинку ноги, безмерно стрессуя, что пропускаю что-то важное из уроков, и считая себя за это полным придурком. Во мне всегда максимализм и лень горели ярче остальных паразитных лампочек. Но полежанки на диване быстро портились – одноклассницы, выйдя после урока, видели меня якобы «снова-спящим» на диване и давай доставать звонким смехом и беспардонной возней в моих спутавшихся волосах или просто сядут рядом или лягут на меня своей тушей, чтобы встал, и я вставал – приходилось… Я понимаю, что не признался бы тогда, но сейчас смогу. Во многом, мне хотелось их внимания, просто жаждал его, и эта крайне невинная жажда девичьего смеха потом перерастет в нечто страшное – и я о гордыне.

5

Уроки Антон прогуливал часто, я – нет, только иногда просыпал первые несколько, если дома не разбудят и не скажут, что я в конец обнаглел себя так вести, но Антон, это тот еще артист, без разговоров – тогда в школе, он, зевая, часто говорил мне что-то такое: «ну, во многом я не согласен с тем, что мне сейчас втирает эта женщина, Артем, бабушке нужна помощь…» «Какой такой бабушке, твоей что ли?» «Она уже неделю просит вычистить погреб, какие-то банки нужно перенести в дом, а как ты понимаешь, я это один не осилю…» «Блин, когда?» «Сейчас» «А английский? Ты приперся на третий урок, молодой» «Английский ты и так знаешь» «Меня ты все равно на черную работу не заманишь», говорил я, и Антон медленно моргал, как бы сочувствуя моему умственному развитию, хотя я понимал, к чему он клонит, а это все лишь игра. Он говорил: «Дурак, ты че, пить не хочешь? Там, – уже шепотом, – настойки несколько бутылок, употребим парочку» «Я тебя понял, но сначала по-русски говорить, не? Валяем оба тут дурака, когда можно быстро все решить».

В то время эти психи только начали по всей стране утыкивать камерами школы и впускать родителей к детям по пропускам, как в настоящей тюрьме, хотя, как и многое в стране, охрана нашей школы все равно сделана через задницу, и школьники, как и курили двадцать лет назад за деревянным сортиром у черного входа, так и курят, и как была там дыра в заборе, так и осталась, в которую мы с Антоном без трудностей и пролезали на склады, а оттуда уже по дворам двигали три-четыре квартала до его гаража. Школьные прогулы хороши не только тем, что не учишься, это еще и приятный всплеск адреналина. У него гараж прямо под окнами его квартиры, в нем мы очень часто зависали, а еще у Антона всегда в карманах шелестели купюры, я не понимаю откуда, мы все были не шибко богаты, но у него они имелись, и он тратил их все на водку:

эта водка открывала нам кучу возможностей для продолжения банкета – мало того, что мы сами не учились, так ведь еще и другим не давали – его дедовскую настойку могли переварить далеко не все и далеко не всем это в принципе было нужно. Дед, кажется, ее гнал из своих армейских сапог, ибо вкус у нее был пренеприятный, и кого мы обычно к себе звали, от нее держались как можно дальше… Стекая в кресло после второй или третьей рюмки, я обычно открывал список друзей, а Антон включал свою стереосистему на полную катушку, и от этой басистой хреновины мое сердце рывками тянулось к печени. Мы переписывались со всеми знакомыми девчонками из трех ближайших школ – они на уроках, но мы всегда настойчивей среднего образования – нам очень хотелось напиться и трахнуть кого-нибудь на пыльном гаражном кресле, как у Довлатова было в рассказе, и не всегда мы трахали одну, и не всегда трахали в принципе – довольно часто Антон таким макаром затевал скоропостижные романы, чего мне самому делать ни в коем разе не хотелось – в конце концов эти девчонки сбегали с уроков к двум озабоченным пьяницам, о чем тут речь вообще? И Антон, наверное, это тоже понимал, потому что, встречаясь с одной, неизменно приглашал новеньких на свое кресло, и ничего нам не мешало это повторять раз за разом. Просто он иногда любил поныть или поиграть во взрослую жизнь с отношениями, страстно крича мне, что ему кто-то из девчонок устроил скандал, а суть скандала ему не ясна, и его это так обескураживает, что он хочет кого-нибудь ударить.

Молва о гараже и посиделках вскоре сарафанным радио дошла до многих людей, и к нам стали приходить со всех школ Красного Урбана – и девочки, и парни приходили. Однажды даже приехали сотрудники инспекции безопасности дорожного движения и перепили нас, прибрались и заботливо прикрыли дверь гаража, чтобы никто не зашел, пока мы с Антоном валялись с высунутыми языками в отрубе – друг на друге, оба на кресле.