- Но, - продолжал я, - лорд Элдон и другие не раз выражали свое удивление тем, что вы, с вашими необычайными талантами и способностями, похоронили себя...

   - Я говорил не о себе, - нетерпеливо перебил он, - а о своих бедных пациентах. Если бы вы знали, как безропотно переносят они свои страдания, это могло бы научить вас кое-чему.

   Некоторое время мы оба молчали. Я взглянул на крепкую фигуру русского, стоявшего у огня, и задался вопросом, каким было его прошлое. Я знал, что он был загадкой для всего округа, в котором жил более полудюжины лет. Очевидно, он был джентльменом, причем, довольно состоятельным. Я обнаружил в нем необыкновенную утонченность, он незаметно создал себе репутацию врача с выдающимися способностями и достижениями. Удивительно, почему он был вынужден жить в изгнании в Англии, почему так упорно сопротивлялся всем попыткам сменить место практики. Он посвятил себя филантропии, отказавшись при этом от какой-либо организованной благотворительности. Его ценили как искусного врача и постоянно приглашали для консультаций. В целом, он произвел на меня впечатление человека, прошлое которого было не безоблачным, и я не мог не задаться вопросом, каким именно оно было.

   - Думаю, вы правы, - отозвался я несколько рассеянно, - но вам никогда не приходило в голову, что очень легко ошибиться, оценивая страдания других исходя из наших собственных представлений, а не из их реальных чувств? Насколько мне известно, предполагается, что люди рождаются с одинаковой способностью испытывать различные чувства, но, на мой взгляд, вряд ли существует что-либо более далекое от истины, чем это представление.

   Доктор Полницкий некоторое время молчал. Сегодня вечером он казался странно встревоженным. Он ходил по комнате, вставал, едва присев, делал суетливые движения, свидетельствовавшие о его внутреннем беспокойстве.

   - Разумеется, вы правы, - наконец, рассеянно произнес он. - Те, кто не имеют представления о чувствах, не могут обладать настоящей восприимчивостью...

   Он резко замолчал и подошел к дивану, на котором расположился я.

   - Мы говорили, - произнес он внезапно, с горечью, поразившей меня, - о настоящих страданиях. Послушайте! Я жил тихо, в чужой стране, долгие годы; но сегодня годовщина, и я не хочу молчать. Если вы желаете меня выслушать, я скажу вам, что имею в виду под страданием; я расскажу вам свою жизнь.

   - Если вам угодно, - ответил я. - Со своей стороны, я попробую понять.

   Казалось, он не слышал моих слов и даже не прислушивался к ним, но, походив взад и вперед по комнате, заговорил с пылкостью человека, которому пришлось долгое время сдерживать себя.

   - Мой отец, - начал он, - был одним из мелкопоместных дворян и жил неподалеку от Москвы. Я был его единственным сыном и, когда он умер, на семнадцатом году моей жизни, беря с него пример, стал таким зрелым, как большинство юношей на полудюжину лет старше меня. Моя мать была слабой, нежной женщиной. Я любил ее, но она мало повлияла на мою жизнь. Она была добра ко мне и много молилась за меня. Она полагала, что ее молитвы услышаны, поскольку я не был распущенным. Возможно, она была права, но я со временем понял, что есть вещи страшнее распущенности.

   Он некоторое время молчал, затем продолжил, опустив голову.

   - Однажды моя маленькая матушка сильно испугалась, - продолжал он со странным смешением горечи и нежности в голосе. - Из-за девушки, дочери управляющего. Ее звали Александрина.

   Его голос, когда он произносил это имя, звучал по-особому. Казалось, он забыл обо мне, и рассказывает свою историю какому-то невидимому слушателю.

   - Шурочка! - Это уменьшительное имя он произнес как-то очень бережно. - Шурочка! Я любил ее; я был без ума от нее; моя кровь кипела, я тосковал, не видя ее, днем и ночью. Это была безумная страсть мальчика, становящегося мужчиной, чистая, несмотря на пылавший во мне огонь. По ночам я стоял у нее под окнами, и испытывал радость, даже если лил дождь или было ужасно холодно. Мне казалось, я готов ради нее на что угодно; вам должно быть знакомо это безумие, несмотря на холодный темперамент вашей расы. Я не мог надеяться, что она станет моей. Она была обручена со своим кузеном; кроме того, сердце моей матери было бы разбито, если бы я женился на крепостной. Я даже не мог сказать ей о своем чувстве. Казалось, мой отец из могилы повторяет мне то, что не раз говорил при жизни: "Не обижай того, кто ниже тебя, не оскверняй девичьей чистоты". Я не пытался скрыть от матушки, что люблю Шурочку, возможно, она узнала об этом от вечно сплетничавших слуг; но сама Шурочка ничего не знала о моих чувствах. Я не был уверен, что смогу молчать, увидев ее. Это было счастье для моей матушки, когда Шурочка вышла замуж и уехала в дом кузена в Москву. Она почувствовала себя в безопасности и относилась ко мне с нежностью и вниманием. "Время, - сказала она, - излечит твое сердце от этого безумия".

   Он некоторое время задумчиво, со странным выражением на лице, смотрел на огонь.

   - Моя добрая матушка! - повторил он. - Она была слишком святой, чтобы понять. Это было безумие, которому невозможно было удалиться из моего сердца! И я уходил на болота, я валялся по земле и рвал зубами траву, потому что мне казалось, это испытание во много раз превосходит тот предел муки, которую способен выдержать человек! Нет, если душа моей доброй матушки видит меня, она знает, что время не излечило меня от безумия!

   Его лицо побледнело, он изо всех старался сдерживаться.

   - Не могу сказать вам, была ли причина в том, что я потерял ее, а затем - свою матушку, умершую вскоре после этого, или же в веяниях времени, волнений, которыми был пропитан воздух, - но я присоединился к людям, стремившимся избавить Россию от политического рабства. Я поехал продолжать учебу в Санкт-Петербурге, и там близко сошелся с теми, кто был охвачен пламенем патриотизма. Мной все больше и больше овладевала их идея. Я никому об этом не рассказывал. Я даже не подозревал, что кто-то хоть в малейшей степени понимает мое душевное состояние, но когда пришло время, и я принял твердое решение принять их сторону, я нашел, что они не только готовы, но и ожидали моего присоединения к ним. Они ощущали мое тайное желание тем шестым чувством, которое появляется и развивается у нас из любви к Родине, а также из настоятельной необходимости доказывать это делом.

   Возможно, мой поступок объяснялся не только патриотизмом. Мотивы наших поступков в этом мире редко объясняются чем-то одним. Это был последний штрих, итог, в котором было много личного. Я созрел для дела, но внезапный порыв ветра сорвал плоды. Из Москвы пришла горькая весть.