Глядя на это, Кроули испытывал противоречивую и горькую гордость. Это ведь он был в ответе за то, что они были изгнаны из Эдема. Если бы он тогда не подумал про яблоки, люди бы так и жили в своём маленьком прекрасном мирке, не ведая ни добра, ни зла, как забавные зверюшки в зоопарке. А теперь они были свободны, теперь они могли выбирать.

И они выбирали.

Он не хотел идти, но пришёл — попрощаться. Поднимаясь к холму, где стояли кресты, Кроули не мог избавиться от мысли, что подспудно ждёт какого-то чуда. То ли ангелы выступят и вострубят, то ли молотки превратятся в розы и гвозди соскользнут с рук, не причинив Иисусу вреда. Не мог же Всевышний и правда отдать Своё дитя людям, чтобы те всласть поиздевались? Чтобы он умер в муках? Не мог же?.. Ведь если мог, значит, в Нём не осталось ни жалости, ни милосердия.

Или их и не было никогда.

На холме собиралась толпа — поглазеть на казнь. Там стояли ученики и последователи, Мария, Иосиф, римские воины, просто зеваки. В стороне от тропы наверх, лёжа на земле лицом в пыль, плакал Иуда. Кроули остановился рядом. Иуда лежал и всхлипывал в сухую землю, царапал её ногтями. Бормотал что-то сквозь зубы, вздрагивал — жалкий, скорчившийся. Люди проходили мимо, не останавливаясь.

Иуда заметил его, затих. Неуверенно поднял грязное мокрое лицо с чистыми дорожками слёз. Кроули молча смотрел на него.

— Прости меня, Господи, — прошептал тот, обращаясь явно не к Кроули.

— Он не простит, — негромко отозвался демон. — Ему нет дела до слёз.

Горе этого человека было таким огромным, что Кроули ощущал его всем собой. Он стоял в нём, как в ночной тени. Оно было правдивым… отчаянным. Искреннее всего этого фарса. Это было горе понимания, что надежды нет. Не было. И не будет. Каков бы ни был этот непостижимый план, о котором твердили все, Кроули точно знал только одно: в нём будет много крови. И лучше уже наконец с этим смириться. Бог наблюдает за людьми, как за муравейником, и ворошит его палкой, когда Ему становится скучно. Вот и весь план. Вот и весь смысл.

Кроули набросил на голову край накидки, покрывая волосы. Иуда смотрел на него, лёжа в пыли у ног.

— Всё кончилось, — сказал Кроули. — А если быть честным — ничего и не начиналось. Смелая была попытка, но это всё равно что пытаться высечь розгами море.

— Я убил его…

— Он однажды сказал мне, что любовь щедра, — отозвался Кроули. — Посмотри на людей, которых он так любил, — он кивнул на вершину холма. — Там стоят трусы. Никто не двинется, чтобы помочь ему. Они будут стоять и смотреть, как он умирает. Они не стоят его любви.

Иуда смотрел на него, и в его глазах медленно зажигалось понимание.

— Бог никого не любит. И никого не прощает, — сказал Кроули. — Лучше запомни это сейчас.

Иуда опустил голову, уткнулся лбом в землю, вдыхая пыль.

Кроули отошёл от него. В толпе, среди людей, заметил Азирафеля.

— Пришёл поглумиться над беднягой, да? — спросил Кроули, выходя у него из-за плеча.

Иисус, распростёртый на кресте, в одной набедренной повязке, казался до странности хрупким. На боках застыли потёки подсохшей крови. Он шептал что-то — наверное, как и всегда, свой бред о прощении.

— Поглумиться?.. Я? — вполголоса переспросил Азирафель, будто его неприятно удивило такое предположение.

— Ну, это же вы его туда привели.

— Со мной не советуются о политике, Краули.

— Я сменил его.

— Сменил что? — Азирафель бросил на него короткий взгляд.

— Моё имя. «Краули» мне не очень подходит. Слишком похоже на «корчусь-под-твоими-ногами».

— Ну, ты же был змеёй, — сказал Азирафель.

Кроули оставил это замечание без комментариев. Быть змеёй не унизительно, ему нравилось быть змеёй. Но ему не хотелось носить имя, которое подразумевает, что вся твоя суть — ползать и пресмыкаться перед другими. Он был не самым гордым из демонов, но у него были иные представления о себе — не включающие пресмыкание.

— И какое оно теперь? — спросил Азирафель. — Мефистофель? Асмодей? — предположил он, явно пытаясь пошутить. Кроули ценил хороший юмор, но сейчас это казалось неуместным.

— Кроули, — коротко сказал он.

Азирафель коротко хмыкнул. Кроули не стал вслушиваться и гадать, было ли это одобрение или насмешка. Он не отрывал взгляда от креста.

— Ты встречал его? — тихо спросил Азирафель.

В его тоне Кроули почудилось что-то печальное.

— Да, — с сожалением ответил он. Ему было бы легче, наверное, если бы он не встречал. — Неординарный молодой человек.

Азирафель стоял, щурясь то ли от солнца, то ли от чего-то ещё. Он изменился. Оба они изменились с того момента, как стояли вдвоём на стене Эдема и смотрели на первых людей, уходивших в пустыню. Кроули тогда ещё думал, что, в сущности, мир не так уж и плох. Да, демоны безобразны и жестоки, ангелы упрямы и высокомерны, а Бог вспыльчив и мстителен — но в мире есть звёзды, есть дождь, яблоки, смешные курицы и зелёный Эдем.

Всё это было в мире и сейчас. Но почему-то больше не радовало.

— Я показал ему все царства мира, — добавил Кроули, впервые с момента появления взглянув на Азирафеля.

— Зачем? — удивился ангел.

Кроули не мог этого объяснить. Он и сам до конца не понимал, как уж тут рассказать о таком ангелу?

— Он же плотник из Галилеи, — сказал Кроули, будто это само собой разумелось. — Его возможности путешествовать ограничены.

Азирафель, кажется, не расслышал сарказм.

Римские воины забили в жилистую загорелую руку огромный и грубый гвоздь — прямо в живое тело. Кроули ощутил фантомную боль в ладони, сжал кулак. Иисус застонал.

— Должно быть больно, — почти шёпотом сказал Кроули, щурясь.

Его человеческое тело было практически неподвластно боли. Его человеческое тело было не очень-то человеческим, но Кроули знал, что такое боль — случилось встретиться с ней в момент Падения.

— И что он такого сказал, что все так взъярились? — риторически спросил Кроули.

Азирафель стоял, подняв плечи, светлые брови сошлись над переносицей. Он явно был здесь не для того, чтобы любоваться казнью. Он смотрел на неё — и ему было не по себе. Неужели сочувствовал? Или даже жалел?

Кроули вгляделся в него пристальнее. Он не хотел тешить себя надеждой, что Азирафель был непричастен к этим событиям. Но надежда, вспыхнув, как горькая искра, упрямо цеплялась за жизнь, как бы Кроули ни старался её затоптать.

Он никогда не чувствовал своего одиночества, скитаясь среди людей — но рядом с Азирафелем, парадоксально, ему было одиноко. Странное, грустное чувство.

— Он сказал — «Будьте добры друг к другу», — процитировал Азирафель.

— Ну, тогда всё понятно, — саркастично сказал Кроули.

Как он мог, как у него хватало ангельских сил стоять и смотреть? Ведь это же не спектакль, после которого все разойдутся со сцены, смоют бутафорскую кровь и вернутся к своей жизни — а может, вместе двинутся в таверну и будут весь вечер пить.

Кроули подумал об этом и вдруг понял, что ему самому хочется выпить, чтобы смыть с языка запах крови и чужого страдания. Он никогда не проявлял большого интереса к человеческой еде и питью — они были грубыми и примитивными — но сейчас ему отчётливо и сильно захотелось напиться. Так, чтобы не помнить себя, как какой-нибудь пастух или гончар, которого под руки выволакивают из кабака приятели, а он невнятно бормочет себе под нос и загребает ногами.

Чуда не случилось. Кроули отвёл взгляд от креста. Гром не грянул, с небес не пролился ни обжигающий свет, ни дождь из серы, к которым Всевышний питал особую склонность. Смотреть, как в муках умирает человек, Кроули не хотел — а помочь был не в силах.

Он шагнул назад, отвернулся.

— Куда ты сейчас? — Азирафель обернулся следом.

Кроули помедлил.

— Найду место, где продают вино, — сказал он, глядя на городские стены, сложенные из жёлтого песчаника. — Я хочу выпить.

Он пошарил взглядом по плоским крышам, будто не знал этого города и не жил в нём, и теперь пытался наугад определить, куда идти.