– Так же. Время от времени занимается пополнением коллекции галереи. – я больше не хотела о нём говорить, но Каталина настойчиво продолжала: – Он ничего не делает просто так. Под видом шефствующего облекает на рабство. Хотя ведь именно так, в рабстве, живёт сейчас добрая половина известных художников? Художник не правит балом, руководят всем такие, как Дейв, решая, что будет продано сегодня так, словно грамм картины равен по стоимости грамму золота, или того больше, решает также, что будет вылёживаться до лучших времён, которые, может быть, не настанут никогда или настанут тогда, когда автор будет где-то вне пределов этой планеты. Он даже на эту выставку не мог отправить меня бескорыстно. Сказал, что там приедет его друг из Лондона, вроде за картиной. Ну и намекнул, что, если я бы с ним познакомилась – было бы здорово. Тогда-то я окончательно отказалась. А потом он пропал. Или я пропала.
– Он хотел тебя познакомить с Сэмом. – я сказала это про себя, но позже поняла, что произнесла вслух.
– Какая разница! Всё это какое-то жульничество. – Каталина посмотрела мне прямо в лицо, а я тем временем думала, как точно она описывает то, с чем, как сказала мне, старается не сталкиваться. Быть может, потому что непричастна к этому, оттого так свободна в суждениях.
Либо чтобы разбавить мою меланхолию, либо самой было нечем заняться, но Каталина решила провести экскурсию по закрытой галереи. Она взяла у кого-то из своих знакомых, заскочивших в судьбоносный ресторан, ключи, и мы вскоре оказались в забытой всеми точке города.
Галерея только носила название «квартира», на самом деле была обычным выставочным залом, в котором на тот момент ещё оставались картины. Не все художники забрали свои работы, а часть из оставшихся – результат интеллектуальной деятельности неизвестных авторов, следовательно, им никогда не обрести статус найденышей.
Каталина рассказала, как раньше здесь было весело. Художники, фотографы и просто любители искусства приходили в галерею в любое время года, в любое время дня и ночи. Это был ежедневный фестиваль на Лазурном берегу. Владел ею местный филантроп, упивавшийся мыслью о поддержке искусства. Галерея была местом прокрастинации потерявших вдохновение. Долго бесконечным праздникам души и тела просуществовать не удалось, хозяин впал в депрессию, вызванную, по мнению Каталины, переутомленностью. Но упомянув также, что наркотики и алкоголь были неотъемлемой провизией злачного местечка, думаю, причина депрессии кроется в наркотической зависимости, хотя сейчас это не имеет никакого значения. Благие намерения ранее любимого всеми виновника вечного торжества, лечившегося теперь в реабилитационном центре, были вскоре многими забыты. Толстый слой пыли покрыл всё помещение, картины с рамками и без, в рассохшихся деревянных багетах были разбросаны повсюду. Хаотично стояли стулья и небольшие столики, которые, по всей видимости, раньше соединялись и становились бесконечным фуршетным столом. От празднеств и времён жизни тут оставались гвозди на стенах и красные ленты, извивающиеся на полу змеей. Сейчас всё это лишь печально напоминало о чьем-то былом чествовании. Можно было потянуть за оторванную деревяшку и достать подлинник какого-нибудь художника, который, возможно, ранее продавался бы долларов за четыреста-пятьсот, а может и того больше.
На потолке через одну горели тусклые лампочки, воздух был спёртым, пахло старой типографской краской и залежавшимися ватманами. Высокие окна в пол с забранными наверх жалюзи делали комнату просторной и холодной. Так как уже давно стемнело, сложно было скрыться от собственного отражения в окнах, оно настойчиво мелькало на фоне ненужного хлама. Пока Каталина безжалостно рушила одиночество и спокойствие запылившихся вещей, я села на один из пластмассовых стульев спиной прямо к окну, поскольку избегала собственной тени также, как и своего отражения в зеркале.
Я постаралась сделать так, что скованность отпустила, но такое бывает редко. Обычно, чтобы чувствовать себя с кем бы то ни было раскрепощённо, мне приходится долго ждать. Люди, открытые, незажатые, свободные с первых встреч, всегда вызывали не то, чтобы зависть, но очевидное желание подражать. Я пыталась, но подражание удавалось с трудом – это походило на лицедейство, и вскоре я переставала напыщенно строить из себя доброохотную львицу, возвращаясь к свойственной скованности. Очередная попытка стать расслабленной совершалась на этом пластмассовом стуле. Внутри велась бессмысленно-непримиримая борьба. Я хотела показаться раскрепощённой, свободной, но выработанные с годами привычки оставаться собранной и достаточно закрытой, вросшие в меня, как мощные корни дерева в землю, не давали желаниям одержать победу.
Результаты вечных непрекращающихся битв, к которым, я кажется, уже привыкла, становились очевидны в те моменты, когда я принимала какие-либо важные решения. Я всегда колебалась – это шёл процесс борьбы, потом я ослабевала – это истекающим кровью на пол падало желание, потом, делала над собой усилие, переступала через желание, хотя в тот момент оно ещё подавало признаки жизни, но уже еле двигалось, и, наконец, я шла дальше, а за мной следовал эскорт одержавших победу привычек.
Вдруг шум от поисков перестал, Каталина вытерла тыльной стороной ладони лоб от пота и бросила: – Вроде нашлось что-то. – она одним движением развернула серый длинный рулон, лицо отразило нечто похожее на улыбку. Она закутала себя холстом, плотно прижав к телу руки. Я в очередной раз проигравшая привычному встала со стула в надежде, что так будет комфортнее, но Каталина выдала: – Нет, вернись, где сидела. – я села.
– Ты знаешь, что такое «непроизвольная память»? – я не имела об этом ни малейшего понятия. Отрицательно покачала головой. Быть уверенной в себе мне помогал многократный повтор одних и тех же действий, а также перепроверка по нескольку раз информации. В те моменты, когда я чего-то не знала, я старалась сохранять молчание. Не потому что боялась опозориться или показаться глупой, а потому словно по взмаху волшебной палочки сразу превращалась в мямлю и конфузливую барышню.
Тем временем Каталина ходила туда-сюда по комнате, всё также закутанная в холст. Складывалось впечатление, что она обмоталась грязным банным полотенцем. Но даже в таком виде оставалась в тысячу раз увереннее меня.
– А про травмы? – она стала ехидно улыбаться, словно почувствовала, что ей удаётся совсем сбить меня с толку.
– С человеком случаются иногда травмы? – я боязливо выдавила под натиском взгляда затейливой собеседницы.
– Именно! Но не иногда. Травмы – всё случившееся. Они откладываются в бессознательном. Ты и не обращаешь внимание, как прошлое руководит твоим настоящим, а, значит, и будущем, – Каталина вжалась в холст и в запой продолжала рассказывать: – Ничего на самом деле не забывается. Если думаешь, что забывается, то бессознательное в этот момент лишь гомерически подсмеивается, поскольку живёт в виде непроизвольной памяти, и ни за что от тебя никуда не денется. Не выгонишь! – в этот момент она села на стул напротив, облокотилась на его спинку, приспустила холст ниже груди и раскрепощённо продолжила: – Когда я веду кистью – это бессознательное. Я проецирую прожитое в виде форм, образов, в цвете, не концентрируюсь на сюжете. Бессознательное доносится только спустя определённые периоды времени. Только спустя время возможно познакомиться по-настоящему с тем, что когда-либо чувствовал. – она опустила руки и бросила холст на пол.
На картине были изображены люди, машины, дома. Ни у одной из фигур не было контуров – всё плыло. Люди шли по широкой дороге, там же ехали машины – все как будто бы пересекали город насквозь, пешеходные дорожки, тротуары оставались пустыми. Всё на картине сосуществовало друг с другом вне правил. Как такого сюжета действительно не было. Это был набор символов. Фиолетова-красная цветовая гамма передавала неестественную пасмурность погоды.
Я пристально смотрела в пол до тех пор, пока Каталина не наступив ногой прямо на холст, с силой отшвырнула его в сторону. Я опешила, подняла глаза, а на пол тем временем упал другой холст: – Это тоже память. – работа была ещё более мрачной. Темный фон. Беспросветно черный. На нём цветы. Это были полевые цветы: насыщенные, естественные, не знающие пафоса прилавков цветочных магазинов. Они произрастали из неоткуда. Находились посередине словно взрыв. Вопреки оттенкам, от картины веяло свежестью и живостью.
