– Бывшего канцлера, – поправил Эйхман. – Надо думать, эта Кэте Пергер вовсе не журналистка, а журналист, разводящий вонь под прикрытием женского имени.

Журналиста-мужчину можно отправить в Дахау, но вот куда девать антинацистски настроенных женщин, они еще не придумали.

– Информация проверенная, – ответил адъютант. – Муж умер. Две дочери, трех и пятнадцати лет. Пятнадцатилетняя – что-то вроде математического гения. И не еврейка.

– Кто – гений?

– Нет, Кэте Пергер. Она из Чехословакии, родители – христиане. Крестьяне. Отец умер, мать до сих пор жива.

Народ. Кровь Рейха.

– Муж, который умер, – еврей? – предположил Эйхман.

– Тоже христианин, сын парикмахера, и журналист, как и его жена. Умер летом тысяча девятьсот тридцать четвертого года.

– В Вене?

– Нет, в то время он находился в Берлине.

– Понятно, – произнес Эйхман; еще один назойливый журналистишка, не переживший «ночь длинных ножей». – Самоубийство, значит. – (Адъютант хихикнул.) – Туда ему и дорога. Кэте Пергер пусть занимаются другие; арестовывать матерей не наша задача. Наша ответственность – евреи.

– Каталог поедет с вами в Вену? – спросил адъютант.

– Не весь. Только список имен, составленный на его основе. И не в Вену, а в Линц, надеюсь.

Нежно покачивая на руках спящую Адель Вайс, Труус вела переговоры с пограничником-эсэсовцем, раздумывая, не пора ли пустить в ход заветный камешек доктора. За ее спиной Клара ван Ланге делала все возможное, чтобы удержать на месте тридцать детишек, ожидавших посадки на поезд из Германии в Нидерланды.

– Но послушайте, фрау Висмюллер, – стоял на своем пограничник, – в вашем паспорте не значится ни одного ребенка. Голландские дети могут путешествовать с матерью, не имея отдельных бумаг, но для этого их надо вписать в ее паспорт.

– Говорю же вам, офицер, я просто не успела его поменять. – Ах, если бы нашелся хоть один благожелательно настроенный путешественник с детьми в паспорте, который был бы не прочь стать приемным родителем на момент пересечения границы! А тут еще разговор с пограничником затянулся – маленькая Адель вот-вот проснется и станет звать маму. Разве вы не видите, у нее мои… – «Глаза», чуть не сорвалось с языка у Труус, но девочка спала, а ее смуглое маленькое личико ничем не напоминало лицо Труус.

– О, а вот и матушка с красавицей-дочкой! – раздался совсем рядом чей-то голос, так что пограничник и Труус оглянулись.

Перед ними стоял эсэсовец из гостиницы – Курд Йиргенс. Он еще просил разрешения потанцевать с Кларой. Пограничник вскинул руку в приветствии, а Труус крепче прижала к себе малютку. Сейчас этот Йиргенс сообразит, что в гостинице у нее никаких детей не было. Господи, ну почему она не разрешила ему потанцевать с Кларой?! Какой вред мог причинить один танец?

– Я был уверен, что не обознался. И точно, это вы! – с гордостью заявил Йиргенс и тут же с надменностью, свойственной всем офицерам, обращающимся к младшим по званию, добавил: – В чем дело, рядовой? Эта очаровательная дама и ее красавица-дочь хотя и не танцуют, но и не жалуются, даже когда имеют на это полное право.

И он улыбнулся Труус, пока солдат, изумленно переводя глаза с Труус на малышку у нее на руках, повторил:

– Ее дочь.

Труус молчала; ей казалось, скажи она хоть слово, и пограничник тут же догадается о своей ошибке.

Йиргенс тем временем рассыпался в извинениях перед Кларой ван Ланге.

– Ах, не стоит извиняться, вашей ночной серенады было вполне достаточно! – кокетливо произнесла Клара и улыбнулась так, что мужчины тут же забыли обо всем на свете.

Пока они вместе с женщинами усаживали детей в вагон, Труус старалась не задаваться вопросом: почему Курд Йиргенс и его люди не едут сейчас в Австрию, как многие немецкие солдаты, а сидят здесь, на границе с Нидерландами?

Едва отойдя от станции в Германии, поезд через несколько минут уже тормозил у перрона другой станции по ту сторону нидерландской границы. В вагон вошел голландский пограничник и, с брезгливой миной поглядывая на детей, начал просматривать бумаги, протянутые ему Труус, – тридцать настоящих виз, подписанные господином Тенкинком в Гааге. Часы на перроне показывали 9:45.

– Эти дети – грязные евреи, – процедил он.

Труус дала бы ему пощечину, не будь у нее задачи провезти через границу маленькую девочку без документов. Она сдержалась и голосом мягким, словно бархат, сказала, что если у господина пограничника есть хотя бы малейшие сомнения по поводу виз, то она будет счастлива адресовать его к господину Тенкинку в Гааге, который собственноручно подписал каждую из них. Так ей удалось сосредоточить внимание служащего на существующих документах, не давая времени подумать о том, которого нет.

Поезд отправлялся всего через несколько минут, но пограничник велел им выйти. Делать было нечего. Труус поцеловала в лобик малышку, которую держала на руках, а пограничник, взяв протянутые ему бумаги, исчез. Ах, какая же она милая, эта малютка Адель Вайс! Эдельвейс. Скромный цветок, похожий на колючую белую звезду, он растет на самых крутых склонах Альп. В Первую мировую его избрал своим символом австро-венгерский альпийский корпус императора Франца Иосифа Первого. Девушкой Труус встречала парней с изображением эдельвейса на форменных воротничках. Теперь, говорят, его особо полюбил Гитлер.

Девочка, сося пальчик, молча подняла глазки на Труус, хотя наверняка была голодной. Труус тоже, ведь они покинули гостиницу ранним утром, еще до того, как подали завтрак.

Поезд ушел, а они остались на платформе, где еще целый час всеми силами старались занять чем-нибудь усталых и оттого капризных детей. Когда пограничник снова показался на перроне, Труус передала малышку Кларе, чтобы в случае чего выдать ее за мать. Из них двоих Кларе по возрасту куда больше подходила такая роль. Надо было сделать так же и на германской стороне границы. И почему она не догадалась?

Тем временем пограничник стал задавать новые вопросы, на которые у нее готов был ответ:

– Дети проследуют прямо в карантинные бараки в Зеебурге, откуда их разберут по домам. И вновь повторяю, господин Тенкинк в Гааге будет счастлив объяснить вам, почему он счел возможным разрешить этим детям въезд в Нидерланды.

Всем, кроме Адель. Адель Висмюллер, произнесла она про себя, взволнованно вспоминая, не сказала ли уже пограничнику, что имя девочки – Адель Вайс.

И снова этот тип ушел со всеми бумагами, а Труус повторила про себя новое имя: «Адель Висмюллер», однако вслух сказала:

– Как трудно иногда держать при себе свои мысли.

Клара положила ладони на головы двоих мальчиков; те, как по волшебству, прекратили потасовку, подняли головы, улыбнулись, после чего затеяли друг с другом тихую и мирную игру.

– Например, о том, что, в сравнении с пограничником, эти дети – сама чистота? – спросила она Труус.

– Клара, – улыбнулась Труус, – я всегда знала, что сделала правильный выбор, когда попросила тебя помочь мне с этой задачей. Остается только надеяться, что пограничник примется за дело раньше, чем пройдет последний поезд. Найти здесь ночлег для тридцати детей сразу – задача невыполнимая, даже будь они все тридцать христианами.

– Кто бы мог подумать, что выехать из Германии окажется проще, чем въехать в Нидерланды? – подхватила Клара.

– Именно непредвиденные обстоятельства обычно становятся самой большой проблемой, – ответила Труус.

Штефан, Дитер и вся их компания стояли в толпе. Колышущийся красными германскими флагами горизонт уже начинал темнеть, когда к Вестбанхофу подошел первый эшелон и на перрон посыпались солдаты. Военный оркестр заиграл марш, и солдаты, выстроившись в шеренги, пошли вперед. Они были едва видны в конце квартала, но люди вокруг вскидывали в приветственном салюте руки и дико орали. Откуда-то с противоположного конца улицы показались бронированные автомобили, из них выгрузились еще немцы и с зажженными факелами в руках гусиным шагом двинулись по Марияхильферштрассе. Топот их марширующих ног задавал ритм оркестру. Толпа вокруг Штефана прямо зашлась от восторга, его друзья, и Дитер в том числе, самозабвенно вопили: