- Значит, не зря, - неожиданно сказала мать и заплакала. Подошла к портрету отца и повторила: - Ты слышишь, Макс, не зря. Ты помнишь, как я его тяжело рожала, как тяжело носила?! Все боялись за мою жизнь, но я и выжила, и родила. Ты считал, что я несправедлива к дочери. Ты прав. Теперь я знаю, это была не любовь, в том простом понимании, это была вера. Сегодня целый день звонил телефон, Макс. Все поздравляют меня и тебя. Он теперь будет работать там, где работал Киров. Обком комсомола, как и обком партии, помещается в Смольном.

Я стоял ошеломленный, понимая, что говорится обо мне. Конечно, мать оставалась актрисой до конца жизни, но я не посмел в тот момент обидеть мать иронией. Я обнял её за плечи и сказал:

- Ну что ты, право. Там четыре секретаря обкома, я всего-навсего один из них.

Недавно сестра рассказала мне, что когда мы были с ней в детском доме в Сибири, она никак не могла заставить меня написать матери письмо. Наконец сестра добилась своего и такое письмо появилось. Оно начиналось трогательной фразой: "Дорогая мамочка, поздравляю тебя с днем смерти Ленина". Шел 1942 год, мне было тогда восемь лет.

Во время войны мать работала в горкоме партии. Она знала Капустина, Попкова - первых секретарей, впоследствии расстрелянных по известному ленинградскому делу.

Да, я был секретарем Ленинградского обкома, а несколько лет спустя первым секретарем Ленинградского сельского обкома комсомола. Так что мое демократическое начало замешано на тесте тоталитарного режима. Я превыше всего ценил свою независимость и, может быть, поэтому был не особенно удачлив в аппаратной карьере.

После конфликта, кажется в 1964 году, в то время с первым секретарем обкома партии Толстиковым (Толстиков меня откровенно недолюбливал) я уехал в Москву.

В ЦК ВЛКСМ я проработал недолго, меньше года. Я так и не обрел навыка подчинения. Политическая жизнь тем и отличается, что номенклатурный механизм выводит на орбиту не более способного, а более дисциплинированного. Когда ты заставляешь себя придумывать достоинства человека, стоящего над тобой, которыми он на самом деле не обладает. Ты это делаешь сознательно, дабы избежать неминуемого укора, что подчиняешься примитиву. Не без сожаления, я был тщеславен и молод, я понял, что среди партноменклатуры, а в силу своей должности я таковой являлся, мне суждено стать "белой вороной", чужим. Я стыдился так называемых привилегий, старался ими не пользоваться. Сначала это разозлило моих коллег. Один из них на сей счет брезгливо процедил: "Выпячивается, ну-ну..." Потом мое "чудачество" перестали замечать. Положенное мне номенклатурно уже никем не предлагалось. Это было суровое испытание в надежде на то, что взбунтуется моя жена и под её напором я сам приползу к кормушке.

Странно, но мои коллеги, даже недолюбливая меня, мои шансы в политической карьере расценивали достаточно высоко. И мой собственный отказ от её продолжения в 1966 году всех удивил. Мне было тогда 32 года. Обсуждая этот мой вывих, многие недоумевали: с какой стати он ушел в журналистику?! Я начал писать сравнительно поздно, в возрасте 30 лет. Другой мир, другая школа ценностей.

Журнал, который я возглавлял, был под жесточайшим цензурным прессом. Один из цензоров, он в этом ведомстве курировал наше издание, как-то признался мне: "Когда я вижу, что по графику приближается выход очередного номера журнала "Сельская молодежь" (а я редактировал именно этот журнал), у меня портится настроение". Главный цензурный комитет (Главлит) стал местом моего постоянного присутствия. Я там проводил по нескольку дней накануне выхода буквально каждого номера. Так продолжалось почти 25 лет.

Мы делали неплохой журнал, один из наиболее популярных в стране. В ЦК КПСС на журнал смотрели косо. Нас не оставляли в покое. Очень разным было это внимание. Дважды меня пытались снять с должности, но было и другое три раза меня приглашали на работу в аппарат ЦК КПСС. Помнится, когда я отказался в последний раз, а это было уже после смерти Брежнева, один из высокопоставленных партийных чиновников по фамилии Севрук сказал мне:

- Вы отказываетесь, как мне говорили, второй раз.

Я уточнил:

- Третий.

- Тем хуже, - сказал Владимир Николаевич, - вы должны знать, у ЦК КПСС хорошая память.

Я не удержался и схулиганил:

- Мне точно такую же фразу уже говорили однажды.

- Вот как? - оживился Севрук. - Где же?

- В КГБ, - сказал я, отвел глаза в сторону.

Севрук крутнул лысой яйцевидной головой, усмехнулся, усмешка появлялась на его лице самым непонятным образом, без повода, и была даже не усмешкой, а саркастически-угрожающим выражением лица, что делало тоньше губы и заостряло и без того длинный и сухой нос.

- Наверное, вы правы, что отказываетесь, - сказал Севрук задумчиво и, сняв трубку с телефонного аппарата, дал понять - разговор окончен.

С Б. Н. Ельциным я никогда прежде знаком не был. В эпопее выборов союзных депутатов не участвовал. Отраженно докатывались слухи, когда он "пришел на Москву"... Феликс Кузнецов, в то время возглавлявший писательскую организацию Москвы, делал очередной политический вираж, сверяя свой курс с новым политическим руководством. Он хорошо ладил с предшественником Ельцина, Гришиным. Настолько хорошо, что когда после смерти Сергея Наровчатова ему предложили возглавить журнал "Новый мир", Гришин его не отпустил, сказав что-то партийно-пафосное сначала о значимости Москвы в общесоюзной жизни, затем о значимости Кузнецова в жизни общественной и литературной, умеющего сохранить зыбкое согласие в непростом писательском мире. А тут произошла осечка. На двух партийных пленумах Кузнецов выступил с прямо противоположными взглядами. Это дало повод Ельцину при встрече с Кузнецовым обвинить его в двурушничестве и политической корысти. Кузнецов, дипломат и хитрец, двурушничество отрицал. Расстались, по его словам, почти дружелюбно, однако на будущее каких-либо уважительных отношений не получилось, не сложились. Мы с Кузнецовым в ту пору были дружны, и я переживал эту его неудачу. Честно говоря, ему было непросто: пик его авторитета в организации уже прошел, он искал возможность почетно, без скандала, уйти на новое значимое дело. Эту услугу ему оказал Александр Яковлев, в то время член Политбюро, сделав его членом-корреспондентом Академии наук и директором Института мировой литературы.

На одном из писательских собраний, уже наслышанном о дерзких наездах Ельцина в московские магазины и уязвленном нежеланием первого секретаря горкома встретиться с московскими писателями и интеллигенцией (шли пересуды - кого Ельцин привез из Свердловска), я, под смех зала, сказал: "Москве вполне достаточно одного Свердловского района".

Потом был известный пленум, на котором Ельцина уничтожали. У Кузнецова хватило разума на пленуме не выступать. Он вернулся подавленный и мрачно рассказывал, что он в общем-то Ельцину не симпатизировал, но поведение горкома партии было омерзительным - такого массового предательства он, Кузнецов, не видел никогда.

Первая встреча с Б. Н. Ельциным у меня случилась в МГУ, на предвыборном собрании, куда меня пригласили и где я должен был выступать вместе с ним и Гавриилом Поповым. Все эти разговоры, что Ельцин якобы следил за моими выступлениями в печати и присматривался ко мне, скорее всего, вымысел. В то время, а это был 1989 год, у Ельцина не было никакой сложившейся команды и уж тем более отлаженного аппарата, за исключением очень узкого круга преданных ему людей из числа охраны и двух-трех помощников, оставшихся от прежних времен. Среди них наиболее запоминающимися можно считать Льва Суханова и Александра Коржакова. Так что сил на анализ, просчет ситуации и не могло быть. Все постижения, знакомства, контакты случались по большей части стихийно. Практически обязанности команды Ельцина взяла на себя Межрегиональная группа депутатов Союза. Это был первый опыт конституционной оппозиции в СССР. Первый опыт общественно-политической альтернативы, которую готово было предложить обществу парламентское меньшинство, уточним - съездовское меньшинство. Однако назвать межрегионалов командой Ельцина можно было с большой натяжкой. Межрегиональная группа сыграла в политической биографии Ельцина куда более важную роль, она создала его окружение, новую среду общения. Можно сказать иначе - межрегионалы приобщили, приучили Ельцина к интеллигенции. Этот процесс ускорила внезапная смерть Сахарова.