Никогда, ни при каких режимах, ни в одном государстве реформы не пытались проводить в условиях подобных нашим. Рассыпающаяся государственность, непривычная острота национальных конфликтов - границы пылают, границы в крови. Северный Кавказ, как разбуженный вулкан, сотрясаемый внутренним грохотом, выбрасывает раскаленную лаву на поверхность. Противоборство ветвей власти в режиме рукопашного боя. Разорванное экономическое пространство; спад производства, достигший неправдоподобной величины, непонятно, почему мы ещё существуем. И это ещё не все. Голод на реформаторские кадры, а те, что есть, одного покроя; весь капитал - умение критиковать предшественников, специалисты по обличению. А рядом, на расстоянии вытянутой руки, непримиримая оппозиция, непропадающая тень переворота.

Реформы - обязательный побудитель оппозиции, и, как правило, непримиримой, в этом нет особого открытия. Однако власть власти рознь. Для нынешней, с её малыми реформаторскими навыками, хватило бы одной оппозиции, не обязательно непримиримой, тем более что реалии самого властного Олимпа ещё менее утешительны: казна пуста, авторитет центральной власти путчистами превращен в пыль. Непостижимо, имея все это за спиной, решиться на реформирование России. Не захочешь, а вспомнишь осторожного Абалкина. Постепенность, взвешенность. Не вхождение, не вступление, а вползание в реформы. Теоретически - да. Всех страшит социальный бунт. Но в громадном государстве, с необъятной и по большей части неустроенной территорией да немалой многолюдностью, инертная масса так велика, что она немедленно поглотит любую постепенность. Положение должно стать безвыходным, чтобы поиски выхода превратились в общую заботу. Для России это правило наиглавнейшее.

Нарождается новый класс, возвращается чувство собственника. В семьях раскол на почве политических пристрастий: за Ельцина или за Хасбулатова? За демократов или за "Гражданский союз"?

Обиды всегда идут впереди успеха. Я решился на этот шаг, я дал себя увлечь. Сейчас мне кажется, что я об этом жалею. Хочется отрешиться от грязи, политических склок, интриг, ненависти противостоящих, подозрительности, лжи - оказаться в стороне и "над". Но потом, спустя такие вот часы отчаяния, понимаешь: вне этого - уже нет тебя. И то и другое, страдание неучастия, зрительского бессилия вряд ли будут меньше страданий нынешних.

Мое увлечение политикой можно считать наследственным, от матери. Ее послеартистическая жизнь - это российская история, чуть позже марксизм-ленинизм и прочие "измы". Мать была неплохим лектором-международником. У неё до конца жизни остались любимые институты, заводы, партийные активы, ЖЭКи, куда её непременно приглашали. Международные публицисты были предвестниками перемен, первыми разрушителями замкнутого информационного пространства. Они, конечно же, были ангажированы марксистской идеологией, и все-таки они были первыми, кто рискнул легально говорить обществу, что за пределами его границ есть другая жизнь. Итак, моя мать занималась современной политической историей, преподавала в институте.

Я, в отличие от жены, коренной москвички, её антипод - коренной ленинградец. Дети ленинградской блокады. Это о нас. Отец погиб в сорок первом, при защите города. Матери тогда было тридцать шесть. Входящий в мертвую блокаду Ленинград и двое детей на руках. Отец тоже из преподавательской когорты, окончил МГУ, преподавал русский язык. По отцовской линии у меня тьма родственников. В семье отца было одиннадцать детей. Я практически никого не знаю из них и не знал. Родственные связи сохранились только по линии матери. Возможно, ранняя смерть отца, я лишился его будучи семилетним ребенком, тому причиной или непомерное самолюбие матери. Она начинала как актриса МХАТа. Есть отзыв Станиславского после просмотра пробных сцен. Он написал на уголке её заявления или характеристики (не помню точно): "Много мусора, но огонек есть. За! Станиславский". Потом что-то не сладилось, возможно, отец повлиял - он безумно ревновал мать, она оставила театр. Стены нашего дома вечно сотрясали бурные сцены, объяснения, рыдания. После смерти отца мать не вышла замуж, хотя я помню "ходоков": ученые, профессора, военные - тоже вроде ученые. Мать обожала пафос, в доме висел портрет отца, сфотографированного за письменным столом: отец пишет, настольная лампа наполовину освещает его лицо. Указывая на этот портрет, мать не раз говорила: "Я дала ему клятву верности, и я её не нарушу". От её слов мне почти всегда становилось неловко. Фраза произносилась в духе сценического монолога, и именно это вводило меня в смущение.

Однажды мать заговорила о своей смерти. И внезапно спросила меня, что я хочу взять из её вещей. Я потерянно молчал, не зная, что сказать. Мать подвинула ко мне красный чемоданчик: "Здесь письма отца ко мне. Я их хранила всю жизнь. Постоянно перечитывала. Пусть они останутся у тебя". Да, так оно и было. Иногда, засыпая, я слышал, как мать вслух читает эти письма. Много лет спустя, перечитывая их, я понимаю, почему мать не вышла во второй раз замуж. Если возможно назвать любовь стадией безумия, то отец любил мать именно так.

Мать всегда неплохо зарабатывала и очень гордилась этим фактом. Она зарабатывала больше, чем отец. Таким образом она отстаивала свою жизненную независимость. Отца уже давно не было, но этот синдром - я могу больше, чем кто-либо, - остался при ней. Когда мать состарилась, она наотрез отказалась от моей помощи. Переломить её упрямство было невозможно. "Твоя мать, говорила она, - способна себя прокормить". Она была абсолютно безразлична к накопительству, бытовой роскоши, даже к роскоши средней приличности. Когда её хоронили, у неё в гардеробе оказался единственный приличный костюм, а ведь мать тщательно следила за собой. Возможно, для женщины она была слишком умна и властолюбива и это отпугивало мужчин. До глубокой старости она сохранила свою привычку на месяц-полтора выезжать на юг. Пенсионные деньги старательно собирались для этого шика. За два месяца до отъезда всем знакомым сообщалось, что в сентябре её не будет, она, как всегда, на юге. Это уточнение - как всегда - для неё было очень важным. Как всегда утренняя физкультура, как всегда - просмотр газет, как всегда - два раза в месяц театр, как всегда - маринованные грибы, как всегда, до 80 лет, - не менее 10 лекционных выступлений в месяц. О политике она могла спорить до хрипоты. В доме, полном портретов писателей, актеров, философов на стенах, висел громадный и очень редкий фотопортрет Сталина. Сталин сидит в кресле. Кресло стоит на ковре. Фон темный. На лице Сталина улыбка. Разглядывая этот портрет уже позже, я думал, что истинный палач всегда артист.

Появление Хрущева на политической арене потрясло мать. Это был слом сознания политической интеллигенции. Та, прошлая власть была властью за темной дверью. Она была великим таинством. А этот круглолицый, плешивый, с вульгарными манерами, многословный, с грубоватым юмором...

Сталин оставался на своем месте, в углу комнаты, все эти антикультовые годы, по-моему, вплоть до низложения Хрущева. Мысленно, видимо, мать сочла отмщение состоявшимся и сняла портрет. У матери были свои воспоминания о репрессиях. Непостижимо, но она добилась освобождения отца.

Когда мать узнала, что её сына избрали секретарем Ленинградского обкома комсомола, она произнесла буквально потрясший меня монолог:

- Даже когда ты плохо учился...

Тут мать права; в классах пятом, шестом, седьмом я учился скверно. Так уж получилось - высоких, трогательных воспоминаний о школе, первых учителях, выпускном бале и белых ночах у меня не осталось. В школе мать была всего один раз, когда меня туда принимали в качестве перевода (мы переехали в другой район). Мать много работала и возвращалась затемно. Работа была её жизнью. А моя жизнь была предоставлена мне самому, как и дом, который с 10 лет полностью лег на мои плечи. В этом смысле я - продукт улицы. В районной милиции меня знали достаточно хорошо. Но возвратимся к монологу, произнесенному матерью в майские праздники (пленум обкома случился накануне)...