– На что жалуетесь? – спросил врач.

– Доктор, вы шутите? Ни на что. А вот эти все люди думают, что я перевожу наркотики в себе. Пожалуйста, помогите мне. Это неправильно.

– А вы перевозите?

– Нет.

– А если я найду? Начальство сказало искать, значит, будем искать, и не такое находили. Ха-ха-ха, давно мечтал пошутить об этом, – подмигнул он медсестре. – Ложитесь на кушетку и откройте рот.

Господи, почему? За что?

Дальше почти не помню. Нет, помню. Как вставили в рот пластиковый кляп и стали засовывать зонд шириной почти в сантиметр с лампой на конце. Без анестезии. Руки доктора казались какими-то слишком большими, первые несколько секунд я сопротивлялась. «Держи руки крепче», – процедил сквозь зубы медсестре. Позывы к рвоте – один, второй, третий. Я не могу дышать. Мне больно, я задыхаюсь, вы что, не видите? Воздух, дайте воздуха! Отпустите меня. Сознание. Я теряю сознание. Снова тошнит. «Лежи смирно». Сознание. Оксана. Отворачивается. Сдерживает рвотные позывы. Кто-нибудь, помогите. Как больно.

Свет погас. Всё-таки потеряла сознание.

Кто-то плеснул воду в лицо.

– Очнись!

– Дайте воды. Горло, – прохрипела я. Сглотнула. Гортань обожгла боль. Такое ощущение, что внутри всё порвали.

– Не положено. Вставай, выходи, – человек в белом халате отвернулся.

Вышла. Сползла по стене. К черту, я сдаюсь, не могу больше держаться – всё-таки расплакалась и слёзы невозможно было остановить. Пожалуйста, убейте меня, я так больше не могу. Надо же – как просто, оказывается, сломать человека. Всего каких-то несколько часов в европейской клинике, – и он подпишет, скажет вам что угодно, лишь бы прекратить эту пытку. Всё цивилизованно, не придерёшься. Ни одного синяка.

– Пожалуйста, воды.

– Ты что, плачешь? – Почему этот чёртов Руслан постоянно тыкает ртом в моё ухо. Я хочу его убить. – Тебе что, зубы никогда не вырывали? Вот это больно, а эндоскоп – подумаешь. Считай, прошла бесплатное обследование в Европе.

– Ты больной или конченый? – Сука, нашел чем успокоить. – Ты дебил? – Я не выдержала, Руслан выпучил глаза и собрался было что-то сказать, но из кабинета с бумагами вышел доктор.

– А кто это у нас плачет? – перекривил он.

Интересно, за что они меня все так ненавидят?

– Вы что-нибудь знаете о презумпции невиновности? – прохрипела сквозь слёзы. «Доктор» ухмыльнулся.

– А вы рано плачете, барышня. Лучше подмойтесь, вам предстоит осмотр влагалища и прямой кишки. По полной.

Как? Как такое возможно?

– Послушай меня. – Настойчивость Руслана и его притворное дружелюбие раздражали всё больше. Я вытерла слёзы.

– Вы что-то нашли?

– Нет.

– Тогда дайте попить и отпустите меня домой.

– Послушай.

– Просто. Отпустите. Меня. Домой.

– Сейчас мы только сделаем МРТ…

– Вы что, звери или фашисты? Вы больные? Ненормальные? Вы не понимаете, что вам просто нравится меня пытать?

А-а-а-а, черт, как больно. Горло как будто обожгли огнем.

Под нос сунули бумаги, кто-то ткнул в нижнюю строчку пальцем:

– Поставь вот здесь подпись и пройдём на МРТ. Нам надо убедиться наверняка. После этого, обещаю, мы тебя отпустим.

– Вы точно больной. У вас жена есть, дети?

– Слушай, ты. Я уже на грани и готов посадить тебя на ночь в обезьянник. Просто подпиши бумаги, пройди осмотр, и мы все разойдёмся по домам. Дура, ты что, думаешь, нам здесь приятно с тобой возиться?

Тук-тук-тук, – снова зачем-то запрыгало сердце. Хоть бы оно остановилось и перестало мучить меня.

– Умоляю, отпустите меня домой…

Я упала на колени – все происходящее потеряло смысл. Я больше не думала об унижении, я хотела только одного – чтобы эти пытки прекратились. Я поймала себя на мысли о том, что готова ради этого расстаться с жизнью. Как, оказывается, все просто.

В Вильнюсе меня пытали больше восьми часов. Раздевали. Ощупывали и осматривали в интимных местах. Вставляли трубки, чтобы наверняка. Пинали. Смотрели, как я опорожняюсь. Надевали наручники. Снимали наручники. Заставляли глотать эндоскоп. Били по щекам, когда я теряла сознание или когда пыталась доказать свою невиновность. Просвечивали рентгеном. Дарили надежду и тут же забирали её. Заставляли подписывать бумаги, каждое слово в которых было на литовском языке. Угрожали. Грубили. Насмехались. Манипулировали так тонко и искусно, что в какой-то момент я стала сомневаться в собственной адекватности и готова была поверить, что стала наркокурьером. Всё это они делали с одной целью – сломать.

Самое страшное в насилии – ощущение собственного бессилия. Невозможность что-то изменить. Тотальное, абсолютное бесправие, когда всё, что ты говоришь и делаешь, не имеет значения, а слова разносит ветер, теряя по дороге их смыслы. Правда есть только одна, и она в руках палачей. Мои надзиратели верили, что я перевожу наркотики. Им было достаточно собрать чуть больше информации, попытаться вникнуть, – при желании они могли это сделать. Но они не смогли, потому что не хотели. Тогда бы всей этой «игры в Интерпол» не получилось.

Они так увлеклись поиском, что не смогли остановиться. Заигрались. Будто и правда поверили в то, что я могла что-то там перевозить. Кажется, им доставляли удовольствие пытки, им так отчаянно хотелось меня сломать – свободолюбивую, независимую, смелую, посмевшую полететь в какое-то там Перу, на край света. Так я бросала вызов – тем, кто не смеет, всем, кто боится выйти за порог, потерять работу, остаться без чёртовой стабильности, на которую люди так упрямо молятся, а её и в природе-то не существует.

Правда – вещь субъективная, мы представляем её по-разному. Моя правда заключалась в том, что перед законом я чиста и наркотики не провожу. Именно она, моя правда, обнадёживала и дарила веру в то, что пытки закончатся и меня отпустят домой, не подвергнут унижениям. Правда обманула меня, сыграв в поддавки, я осталась в проигрыше. Моя вера в справедливость предала – оказалось, что справедливости не существует. И та же вера помогла выдержать эти бесконечные часы пыток. Люди часто подбадривают друг друга, мол, ты держись там – и я честно держалась. Сжимала зубы. Шутила. Притворялась, что не страшно, когда внутри всё скукоживалось от ужаса, а кровь, казалось, превращалась в лёд и переставала течь по венам. Я пыталась понять. Задавала вопросы. Огрызалась. Не проронила ни одной слезинки даже тогда, когда пошла в туалет под конвоем, а потом выворачивала прокладки, чтобы доказать, что я не преступница.

Меня до сих пор передёргивает, когда я слышу это подбадривание: «держись там». Моё «держись» покинуло меня после осмотра интимных мест с ощупыванием и проникновением. Это как изнасилование, только в кабинете у врача: одни держат руки, другие раздвигают ноги, третьи угрожают расправой, четвертые смотрят и комментируют, иногда отвешивают сальные шуточки. Там царит их собственный закон, и никто не помнит ни о клятве Гиппократа, ни о презумпции невиновности, потому что видят перед собой воображаемого врага. Физическая боль вперемешку с ощущением несправедливости, которую надо мной совершали, сделала наконец своё дело: лишила последних сил и надежды, заставила показать «палачам» слабость и уязвимость. В кабинете у гинеколога я выла так громко, что мне засунули в рот кляп. Ноги пристегнули к креслу – я сопротивлялась, тело содрогалось в конвульсиях – бесполезно. Доктор сказал, что будет искать, и он «честно делал свою работу». Меня изнасиловали, прикрывшись законом. Меня санкционировано насиловали несколько человек: полицейские, таможенники, врачи, медсёстры, мужчины, женщины. Насиловали со всей ответственностью даже тогда, когда всем стало понятно: никакая я не преступница. Особенно тогда, когда стало понятно: во мне никаких наркотиков нет.