Литмир - Электронная Библиотека
A
A

- Нешто ты еще можешь?

- А это что смотря. Я девок завсегда любить могу. И дитенка закачаю, чтобы не плакал, чтобы поспала она, бедная, отдохнула бы. И траву присоветую, и на ухо нашепчу, чтобы печаль снять. - Панька поднял голову к низкому потолку, лицо его преобразилось, словно бы потолка того не было, только даль небесная над всей землей.

- За Россию! - сказал он строго и просто.

Васька встал, выпил водку единым махом и до конца и стиснул пустой стакан до побеления суставов.

И Антонин встал, и, пока пил, лицо его плакало.

Закусив селедкой и хлебом, Антонин сказал:

- Как бы свечку не позабыть... Ты хоть старуху-то мою, Панька, помнишь? Ой, помнишь, поди. Ты вокруг нее все козлом скакал. Молодая-то она была видная.

Разговор их казался Ваське несуразным и по обстоятельствам как бы непристойным. "Темные они", - подумал он.

Панька коротким сильным тычком распечатал еще одну поллитровку, выставил вперед широченную в ступне босую ногу, руки раскинул крыльями и запел: "Среди долины ровныя..."

От его пения, от его странного и невозмутимого вида, от водочного тепла Ваське Егорову захотелось вдруг и спать и сражаться до последней пули одновременно. Осознав, что пуля в его винтовке действительно единственная и последняя, что все утро он держал оборону на том берегу реки, что еще раньше он упал с моста, Васька разволновался и скривился, снова увидел летящего в небо Алексеева Гогу, и лишь тогда к нему вернулась мысль, что сегодня его день рождения, - икнув, он принял и Паньку, и Антонина, и эфиопа, и магазин с винами за подарок судьбы.

- У, черт... - сказал Васька громко и засмеялся.

Антонин, ставший еще более призрачным, еще более в зелень, посмотрел на него птичьим взглядом.

- Ты Паньку не чертыхай, - сказал он. - Панька песни поет, сказки рассказывает - скоморох он. Он и врачевать может наложением рук. Он на нашей земле последний. И отец его был скоморохом, и деды.

- Волховали деды, - поправил Панька.

Антонин колыхнулся, как туман от внезапного сквозняка.

- И Панька волховать могет. Хочешь, смелости тебе наколдует и геройского безумства.

- Это все не нужно ему, - сказал Панька грустно. - Это женщинам нужно, чтобы войну терпеть.

Еще раз подивясь своему необычайному дню рождения, Васька Егоров встал, взял с прилавка клочок оберточной бумаги и карандаш.

- Вы извините, - сказал он. - Это я не вас чертыхнул. Это от удивления, что сегодня у меня день рождения. Гога Алексеев улетел ввысь, а вы здесь... Разрешите, я у вас адрес возьму. Надеюсь после войны посетить...

- Посети, - сказал Панька. - Я на этой реке живу от истока до устья.

- С большим удовольствием. - Васька потянулся пожать Паньке руку, но тут в ноги ему толкнулось что-то тяжелое и очень сильное.

Васька был сбит с ног. Была опрокинута бочка с селедкой. Мелкие селедочки текли из нее лунными бликами, сверкающими на воде.

В магазине толклись и воинственно хрюкали две свиньи. Панька и Антонин гнали их: Антонин новым яловым сапогом большого размера, Панька вожжами.

С десяток свиней тесным клином промчались по площади. Они угрожающе фыркали и храпели. Свиньи в магазине, услыхав этот атакующий зов, выскочили и, визжа, бросились вдогон.

Васька отрезвел.

- Свиньи, - сказал он, уныло оглядывая разгромленный магазин.

- Совхозные, - пояснил старик Антонин. - Помоги-ка, дитенок, бочку поднять.

Васька помог. Старик Антонин собирал селедку с пола в алюминиевую миску и сваливал ее в бочку.

"Глаза у селедки карие, - думал Васька. - Мятые у селедки глаза".

- Совхозные, говорю, свиньи. - Старик Антонин пытался ребром миски счистить налипшую на пол селедочную чешую. - Они, язви их, некормленые, озверели. Разбивают загородки. Двери в щепу разгрызли... Племенное-то стадо вывезли. А вот эти вот... обыкновенные. Лютее и зверя нет, чем свинья озверевшая.

- Они в болото бегут на берег, там ихний рай, - сказал Панька. Ночью-то они вылезут - привыкли к кутам. Я же для этого и явился. Бабы ж. Где им одним! - Панька сжал бутылку так, что по ней побежала потная волна, отглотнул из горла и запел: - "Среди долины ровныя..."

- Ах бандиты! - Этот выкрик пресек басовое Панькино пение. - Ах негодяи! - В проеме дверей, в золотом сиянии короткого шелка, просвеченного солнцем, стояло нечто такое стройное... - Ворюги! У них еще рожи не отвиселись, а они уже опять пьют.

Закружилось вихрем по магазину крепдешиновое чудо с крепкими мгновенными кулаками.

- Ишь засели! Чему обрадовались! - Эти внезапные кулаки упали на Васькино стриженое темя не очень сильно, но очень зло. - А ты оборону тут занял, спаситель! - Пальцы разжались и снова собрались в кулак, взборонив очумевшую Васькину голову.

- Ты, Зойка, не лги! - Старик Антонин поднялся, выпрямился и вытянулся, привстав на цыпочки и дрожа от негодования. - Мы честь по чести тут выпивали. Деньги вон, на прилавке. А если насчет беспорядку, так это свиньи. Они взбесивши нынче.

Панька тоже поднялся. Схватил крепдешинового коршуна на руки, притиснул к груди и пропел нежно:

- Зоюшка-дурушка. Вымахала, красавица, а язык - помело помелом.

Он, наверное, стиснул ее так, что она хрустнула вся и обмякла. Панька поставил ее на ноги, поцеловал в шелковистую светлую маковку, потом поддал ей легонько, чтобы вновь оживилась. Зойка тут же оправила платье, тряхнула завивкой, подбежала к прилавку, в миг единый пересчитала деньги, пригруженные гирей, и затрещала на счетах.

- Колбасы сколько брали?

- Круг. Да хлеб считай. Да селедку.

- Вижу. Тут у вас денег... - она потрещала костяшками, - хватит еще и на кило колбасы.

- Ну и садись с нами и не кукуй, - сказал Панька. - За Россию мы выпиваем - за российских горемычных баб и девок.

- Это я куда дену? - Зойкины ресницы отяжелели. Она вытерла пучком денег покрасневший нос. - Кому я выручку сдам? Райпотребсоюз горит. Я на крышу вылезала, смотрела. Горит там все, на том берегу, и райпотребсоюз горит. А немцы ходят... И по берегу ходят, и в реку прудят, жеребцы.

Солдат Егоров съежился, угадав в Зойкиных словах укор, направленный непосредственно ему.

Старик Антонин вскочил вдруг, хлопнул себя по немощным ляжкам.

5
{"b":"69086","o":1}