Гогина кожа не воспринимала загара, лишь краснела на солнце. Надбровья у Гоги розовые, а не брови.
Вот он летит крестом - медленно переворачивается...
В городе, на той стороне реки, тесовые крыши стали вспучиваться, трескаться, из-под них пробилось пламя и дым. Черный дым поднимался в безветрии прямым столбом в том месте, где железнодорожная станция. Значит, там идет бой. Значит, и Егоров Васька там должен быть, а не здесь, на скамье мраморной, под застывшей улыбочкой каменного эфиопа.
Васька подтянул колени к подбородку и уставился, сидя так, сухими глазами в реку. Вот она, река - русса, русский путь из варяг в греки Русь.
"Боже мой!.."
Мычала, страдая, недоенная корова на том берегу, и крик ее был мучителен.
Пройдя аллеей лип, старых, с черными могучими стволами, Васька вышел на площадь, мощенную невероятно крупным булыжником. Сколько нужно было перебрать камней, чтобы найти такие вот - почти плиты! Зачем? А затем, что площадь эта становится дивной после дождя, когда цвет камня проявляется в полную силу, когда мускулы камня лоснятся, отполированные древней тяжестью многоверстных льдов: сиреневые, коричневые, серо-зеленые. И голубой отсвет неба стынет между камнями в лужицах.
И здесь, сбоку площади, за широкой мраморной скамьей, стоял чернокаменный эфиоп с ямочками на щеках.
"Здесь усадьба какого-то там вельможи где-то..." - Ваське Гога Алексеев рассказывал. Мысль отыскать дворец, полюбоваться им, а может, и внутрь войти, вплыла в его голову и тут же выплыла - Васька разглядел магазин "Сельпо", густо крашенный зеленым и потому не сразу бросившийся в глаза, а про дворец забыл.
В магазине было прохладно. Солнце, отразившись от бидонов и цинковых ведер, проникало в крутоплечие бутылки: они горели зелено и красно, рядами и вперемежку, желтым и голубым, одни над другими - до самого потолка.
Возле полок с вином стоял старик, похожий на плотный, но все же прозрачный сгусток теней. Задрав седую зеленоватую голову и как бы вспархивая над полом, старик читал:
- Мадера. Малага. Пи-но-гри...
- Здравствуйте, - сказал Васька Егоров с настойчивой бодростью, происходящей от вины, которую хочется скрыть.
- Здравствуй, здравствуй, - ответил старик, не изменив интонации, и продолжал в строку: - Кю-ра-со. Бенедиктин. Абрико-тин... Это что же, все для питья? - Он повернулся к Ваське, и в его седых волосах зажглись разноцветные искры.
- Вина и фирменные ликеры, - объяснил Васька городским голосом.
- Страсти господни! Сколько годов товар тут беру, и мыло, и соль, и гвозди, а, слышь, все недосуг было голову-то задрать. - Старик задумался, потер переносицу. - Могёт, к открытию подвезли? Могёт... Магазин-то куда там с месяц - с после Первого мая все на ремонте стоял. Ишь ты, к самой поре управились.
Егоров Васька слушал старика плохо, уши его отмякли, словно от горячего банного пара, и, отмякнув, стали нечувствительными к звуковым колебаниям. Как бы желая немедленно охладиться, он нырнул головой в широкоассортиментное сверкание вин. Снял две бутылки и по застланному сукном прилавку катнул к старику. Старик едва задержал их - свободно могли свалиться на пол ликеры. А Васька шуршал в гуще конфет - сыпал их щедро.
- Бери, дед. Хватай.
Старик откачнулся, отодвинулся.
- Ты что, дитенок? Я не за этим пришел - за свечкой.
- Какая свечка - война, - прохрипел Васька. Он стаскивал с полок куски ситца и шевиота, радиоприемник. Подтащил к старику зеркало высотою в рост человеческий.
- Война...
Стариковы губы выдули фразу легкую, как пузырик:
- Война войной, а свечка свечкой.
В углу на полу увидел Васька бочку с вареньем. Васька напрягся, приподнял бочку.
- Бери, старик! Бери - ну...
Старик смотрел на него, как смотрит из куста беззащитный и оттого мудрый зверек.
- Уж больно ты, дитенок, добрый.
Васька сломался. Сел на пол, прислонялся к бочке спиной.
- Упрекаешь?
- Чем мне тебя попрекать? Нечем мне тебя попрекать. Ты беги дальше. Вот передохнешь и беги.
- И побегу, - сказал Васька.
Все запахи в магазине ощущались раздельно: пахло веревкой, колбасой, нежным парфюмерным товаром, селедкой. Но основным запахом был запах мытого пола.
Васька, как болезнь, ощутил пустоту в желудке и уже поднялся было, чтобы, невзирая на старика, взять с полки круг колбасы и хлеб, но тут с улицы в солнечный, пронизанный медленными пылинками клин вступила фигура.
Фигура была бородатая, буйноволосая, с холщовой котомкой через плечо, в кавалерийских штанах галифе с малиновыми лампасами и босиком.
- Панька! - Зеленый старик бросился к пришедшему и обхватил его поперек живота - пришедший был великанского роста.
Нащекотавшись бородами, старики шумно подошли к прилавку, как и положено подходить к прилавку покупателям винного товара. Великанский Панька, по годам небось старший, сказал звучно:
- Жаждой мучиюсь. В горле который день хрипота не проходит. Выпить, Антонин, надобно от жажды и для дальнейшего моего пути.
- Дык лавочница-то Зойка игде? А магазин настежь. И незнамо кому деньги платить, - восторженно сообщил зеленый старик Антонин. - Деньги-то у нас есть? У меня дык только на свечку.
- Что? - гремел Панька. - Деньги? - Он вывернул из кармана ком замусоленных денег. - Вот они. Народ за пение отваливает сейчас - не скупится. Знамо, не зарывать же... - Расправив купюры, он сгрудил их возле весов, привалил гирькой полукилограммовой, чтобы сквозняком не сбросило. Снял с полки пол-литра белой, а также круг колбасы и буханку хлеба.
- Садись, воин. И ты, Антонин, садись. Благословясь, почнем. Не на пол садитесь-то. Вон в углу стулья один в одном до самого потолка.
Пока старик Антонин с Васькой Егоровым доставали стулья, Панька установил посередине помещения ящик фанерный нераспечатанный - наверное, с папиросами. Украсил его бутылкой и тремя стаканами, снятыми с полки. Разорвал две селедки вдоль по хребту, уложил их в стеклянную узорчатую вазу, тоже снятую с полки. И пропел без веселья в голосе:
Вы разрежьте мою грудь,
Выньте-ко печеночки.
Истомился я об вас,
Молоденьки девчоночки!
Антонин неспокойно хихикнул.
