В Москву ехали зимой в плохо отапливаемом вагоне. В поезде царила антисанитария. В этой поездке Владик заболел желтухой, так что в Москву он вернулся страшно исхудавшим.

– Боже мой, да это не ребенок, а кожа да кости, – сокрушенно констатировали соседи.

Именно таким и застал Владика отец, каким-то, казалось, чудом оказавшийся в это время в Москве на лечении. Владик помнил, как отец вошел в комнату, где он, завернутый в ватное одеяло, сидел на кровати. Отец бросился к нему, посадил на колени и так крепко обнял сына, что косточки ребенка, казалось, заскрипели. Вдруг щека Владика намокла. Он поднял глаза и увидел на лице отца два сплошных потока слез, стекавших с его щек на шею и куда-то под воротник гимнастерки. Это был первый и последний раз в жизни, когда он видел отца плачущим. Владик попытался улыбнуться. Отец молчал, затем как-то совсем по-детски всхлипнул. Петр испугался, что Владик при смерти: два года назад он простился с пышущим здоровьем малышом, а увидел «кожу да кости» – подростка, отдаленно напоминавшего ему его сына.

Еще с довоенных времен любимым домашним животным Владика был кот по кличке Мур, круглогодично живший на их подмосковной даче. Для пятилетнего мальчишки кот этот казался крупным зверюгой. Был он сибирской породы, с длиннющей рыжей шерстью и роскошным пушистым хвостом. Владик любил его ласкать, почесывая за ушками и поглаживая красивый хвост. Уже значительно позже он узнал, что ласка им хвоста была делом ошибочным: коты, как и другие млекопитающие, ревностно относятся к этому органу, созданному эволюцией, по-видимому, прежде всего, чтобы доставлять удовольствие сексуальному партнеру.

На даче, кроме их семьи, жили еще восемь человек: родители его отца, двое их сыновей и четыре дочери. Каждый из них считал своим долгом подкормить кота, который полноправным хозяином входил в дом через двери, если они были открыты, либо через слуховое окошко на чердаке, куда он забирался с необычайной ловкостью для своего довольно грузного кошачьего тела.

«Масленица» для кота закончилась в один день осенью 1941-го, когда немцы подступили к Москве, но, к счастью, с запада, а не с востока, где и был расположен дачный поселок. Со дня на день ожидалось падение столицы, где уже начинались бандитский разгром и мародерство. Все, кто мог, пытались уйти из города подальше. Петр со своим младшим братом ушли на фронт. Владик с бабушкой, дедом и мамой отправились в эвакуацию на юг Казахстана. Покинули дачу и остальные ее обитатели. Так внезапно Мур остался совсем один и безо всякого довольствия. От верной голодной смерти спасли кота следующие обстоятельства.

По дачному поселку протекала речка Македонка, в которой в мирное летнее время дачники с удовольствием купались и ловили небольшую рыбку. Речка неслась не один километр и впадала уже в другом поселке в озерцо, которое и наполняла водой. На другом отданного поселка берегу Македонки находился Институт кролиководства, где до войны разводили не только кроликов, но и других животных, в частности, нутрию – выдру, или, как ее еще называли, болотного бобра, внешне напоминавшую огромную крысу, грызуна довольно больших размеров с плотной шерстью. С началом войны государство перестало финансировать институт, денег на кормление животных не стало. Сотрудникам института ничего не оставалось, как просто выпустить всех подопытных на волю. Нутрии немедленно переселились из клеток в Македонку, где в то время водилась всякая пригодная для их пропитания живность: рыба, лягушки, тритоны…

Оставшись один, Мур начал охотиться на новых обитателей речки. Жил он по-прежнему на даче, как бы оставаясь ее хранителем, и ждал, ждал, ждал… В 1943-м Скулачевы и Левитаны возвратились из эвакуации и летом отправились на дачу. Они, к своему изумлению и радости, обнаружили там Мура – живого символа счастливой довоенной жизни. Кот был обрадован не меньше, поскольку для него возобновился прежний, пусть и не столь богатый, как прежде, но вполне достаточный, чтобы прекратить всякую охоту, рацион. Однако, как и раньше, в самые тяжелые для него годы, кот вставал с солнышком и отправлялся на речку за добычей. К завтраку он ежедневно обязательно приносил хотя бы одного задушенного им зверька и аккуратно клал его на верхнюю ступеньку ведущей на веранду лестницы. Это был его дар дорогим хозяевам, вернувшимся к своему любимому зверю.

В Москве оказалось, что школы все еще не работают, и программу второго класса Володе пришлось проходить опять-таки с дедом Ароном Марковичем. Поступив на следующий год в третий класс, он сразу оказался среди отстающих учеников. В школе его называли по фамилии – Скулачев, потому что почти все в классе были Володями, а имя Владик предназначалось только для своих, домашних.

На всю жизнь он запомнил удивительную доброту его старенькой учительницы Марии Демидовны, которая сделала все, чтобы школьные неудачи не отложились в его сознании страшным признаком неполноценности. Получив двойку по арифметике, Володя бросался на изучение этого предмета, чтобы поскорее его подтянуть, и зарабатывал двойку уже по русскому языку, которым в тот момент переставал заниматься. Полученная им тройка домашними считалась большим его успехом, а колебания скромных успехов в одном предмете за счет провала другого отец определил совершенно определенно.

– Так, Владик, опять «голову вытянул», а «хвостувяз», – время от времени оценивал он успеваемость сына.

Первую в жизни четверку Володя получил только в четвертом классе. Получена она была по географии и оказалась не столько результатом глубоких знаний им предмета, сколько того, что изложение по этому предмету он проиллюстрировал небольшой, но яркой картинкой. Из этого события Мария Демидовна сделала настоящий праздник, который, видимо, должен был поднять самооценку ее ученика, в котором она тонким педагогическим чутьем усмотрела неординарную личность, в детстве попавшую в непростые жизненные обстоятельства.

– Посмотрите, до чего Скулачев додумался. Вот молодец так молодец! – и она издали показала всему классу его картинку. – Какой же ты все-таки умница! – вдогонку, когда, казалось, и так были сказаны избыточные слова похвалы, тихо, но внятно, как бы для себя, проговорила она. Но это услышали все.

178-я школа, в которой учился Володя, была расположена в той части Москвы, где жили в основном советские служащие. Произошедший в те годы всплеск антисемитизма отразился и на взаимоотношении детей. Кто-то из школьников узнал, что отчество матери Скулачева «Ароновна», и под фамилией русского отца «Скулачев» скрывается, в сущности, еврей. Об этом Володе дал понять один из учеников его класса. В каких-либо конкретных действиях отношение одноклассников к нему как к еврею не выражалось, но он, вчерашний двоечник, должен был понять, что кроме того, что скудоумен, так еще является и представителем гонимого великим народом меньшинства.

Все изменили произошедшие в их семье события. Петр Степанович насмерть поссорился со своей тещей Розалией Захаровной, вследствие чего решил съехать со всей семьей из трехкомнатной квартиры Левитанов, что была на улице Каляевской и куда все вернулись после войны, в свою большую комнату в коммунальной квартире на Домниковке. Следствием переезда явился переход Володи из школы № 178, которая оказалась довольно далеко от «нового» места жительства, в другую школу на Домниковке, бывшую при царизме реальным училищем.

Номер новой школы был 365. Перейдя туда в середине пятого класса, Володя оказался среди ребят, которые его не знали, и среди замечательных учителей, тщательно подобранных директором школы Николаем Семеновичем Лукиным. Он был одним из самых авторитетных директоров московских школ, психологом по образованию и просто мудрым и хорошим человеком. Учителя деликатно показывали Володе на недостатки в его школьных знаниях, он их тщательно исправлял, и благодаря такому подходу и труду ребенка вдруг оказалось, что он вовсе не двоечник, а, скорее, один из кандидатов в будущие отличники.