— Другим что? Думают, не трогает никого, да и ладно. А я как староста опасаюсь.

— Где его видели?

Славомир указал вдаль на высокий холм.

— Вон там. Только раньше полнолуния его там и не ищите: в другое время не появляется.

— Какой-то образцовый у вас оборотень — хоть в ведьмачий учебник помещай.

— Правда ваша, — староста попытался улыбнуться, только у него не вышло. — Что ж, как полная луна взойдёт, порешите его?

— Да. Только до этого ещё пять дней. Нельзя ли у кого здесь остановиться?

— Идите на постой к Ханночке, она моий… моей бабке сестра родная. Только не говорите, что от меня: мы с ней разладились. И вот, передайте ей, — Славомир вручил ведьмаку узелок, от которого вкусно пахло свежим хлебом. — Она отощала, как больная кошка. Боюсь, недолго заживётся…

Эскель понимающе кивнул, и они направились с девочкой к старухе. Она жила ближе к окраине деревни в перекошенном домишке, крытом соломой и окружённом забором из высоких зрелых подсолнухов, у которых полные семян головы опускались от тяжести к земле.

Ведьмак подошёл к калитке и крикнул в сторону окна, где было видно Ханночку:

— Мир в дом, хозяйка!

— Ктой-то?

Старушка пощурилась на калитку, тяжело встала со скамьи и, прихрамывая, пошаркала к гостям.

— Кого там лиший принёс?

— Будь здорова, хозяйка! — вежливо продолжил ведьмак. — Не пустите ли странников пожить на несколько дней?

— Идите к лишему, приблуды! В доме в одном углу голь, а в другом нищета, а тут ишо пожить просются, дармойиды.

— Чего она обзывается? — нахохлилась девочка.

— Тише. Уважаемая, мы же не с пустыми руками к вам! — Эскель развернул узелок с хлебом, от которого пошёл такой дух, что дровосеки в соседнем лесу бросили бы работу и прибежали бы на запах. Аромат свежего хлеба подействовал магнетически и на старуху, которая уже обернулась идти в дом.

— Ладно, лиший с вами, живите.

Пантея, шмыгая носом, сходила за водой к колодцу: не всухомятку же старухе есть хлеб. Нашла около ничейной яблони несколько хороших яблочек, принесла их тоже. Пообедали они все вместе на свежем воздухе, только Ханна нарезала яблочко ножиком, а не кусала. Дожевав мякиш, она подобрела:

— Хлиба свижего не идала давнинько, уважили вы меня.

— Это не мы, это… — начала девочка.

Эскель незаметно дёрнул её за рукав, и Пантея вспомнила, что староста просил не говорить о нём.

— Это… женщина одна хорошо хлеб печёт.

— В молодости я тоже хлиб пекла знатный! — старуха немного закатила глаза, вспоминая далёкие времена. — Бывало, из сосиднего села могли приихать, штоб хлиб купить. А нынче ничего не могу, полино старое. Крышу починить — и то сил ниту.

— Крышу мы наладим, — пообещал Эскель. Иногда в ведьмачьих странствиях ему приходилось помогать старикам. — Только что вы одна живёте? Родных вовсе нет?

Старуха снова стала злой.

— Да чтоб им всим в колодце утопнуть!

— Разругались?

— Да. А будете в душу лизть — выгоню, хошь бы сто булок с маком мни принесли!

«Сидит, значит, в ней какая-то давняя обида на родных», — подумал Эскель, а вслух сказал:

— Показывай, хозяйка, где крышу латать надо.

Не быть же, в самом деле, дармоедами.

На другой день ведьмак пошёл на холм, указанный старостой, чтобы поискать следы старых появлений волколака: надо оценить размеры противника, прикинуть, где может быть его логово. Пантее было поручено остаться с Ханночкой.

Чтобы не терять времени зря, девочка начала прибираться в доме. Простуда прогрессировала, но она знала, что с ней делать: видела, как крестьяне лечились подножными средствами, так что девочка насобирала на улице шалфея и ромашки, заварила их в кипятке и потихоньку принимала весь день. С ними стало легче, и Пантея даже смогла почистить маленькую печку, в которой было несколько слоёв сажи. Оттёрла этой сажей пополам с песком старый замызганный горшок, собрала подсолнухов — старушке семян пожевать. Ханна смотрела на неё внимательно и была очень довольна работой.

— Ты гляди, толковая дивка. Сразу видать, из хрестьян, как отиц: он вон мни как крышу сладил.

— Не крестьяне мы, — ответила Пантея. — И не отец он мне, у меня папенька свой был. Просто вместе путешествуем.

Она поняла, что бабка не признала в Эскеле ведьмака. Может, и к лучшему: не выгнала бы, узнай она про этот факт.

Старуха пошамкала беззубым ртом.

— А… Сирота, значит. Много вас таких после войны завелось. Что дилать… Но ты, дивка, не печалься. Родные завсегда больше знают, куды теби бить.

— Разве вас били? — переспросила девочка.

— Нит, што ты! Я это про то, што родные лучше знают, как сдилать больние. Как мни сестра моя.

— Что же она вам сделала? — спросила Пантея и принялась заново собирать растрёпанный веник.

Бабка опять немного закатила глаза, вспоминая прошлое.

— Молодая я была, красивая. Коса у меня была в три раза толще твоий. Парни на меня засматривались, на гулянья звали. Только мни-то нихто, кроме Лислава, ни был нужен. Сын пастуха он был. Как праздник подходил, сшила я себи сарафан новый, красивый. Хороша я в нём была — линт только не хватало. Пошла я к подружкам своим за линтами, а как вертаюсь, гляжу — нит сарафана моего нигди. Не иначе как скрал кто. Ищу, ищу — ниту! Тут уж и подружки зовут, торопят. Што подилать: надила старый свой сарафан, косы линтами украсила и пошла. А там уж пляски начались, вси смеются, пляшут. Вижу: сарафан мой мелькнул миж дивками. Кто ж в нём? Сестра моя старшая! А рядом с ний и Лислав мой силезнем выступает. Сирдце у меня зашло — што в огонь кинули. Подскочила я к ний, кричу: вот кто мой сарафан скрал! Сымай давай! А она знай хохочет. Они с Лиславом так и оженились потом, после гулянья этого. После свадьбы их ни ноги моий в дому их ни было!

Девочка прониклась грустной историей и шмыгнула, но больше от простуды.

— Значит, вы поэтому со старостой не разговариваете?

— Не говорю и не хочу.

«Как же так… — подумала Пантея, довязывая узел на венике. — Он о ней беспокоится, хлеба ей передал, а она на него злится. Ведь он не виноват, сестра её виновата!»

— А ведь это он… — девочка решилась, — это он вам хлеба просил передать, волновался, что вы худая стали.

Бабка насупилась и заворчала:

— Одного роду он с сестрой, дурная кровь! Ни видать, ни слыхать его не желаю!

— Но…

— Цыц!

Устав сидеть, Ханночка пошла прилечь на скамью с соломой.

Когда старушка уснула, Пантея сварила из лебеды щей, оставила их на окошке остывать, а сама потихоньку пошла к избе старосты. Ей страшно захотелось их помирить: бабку жалко, она из-за сестры одна теперь свой век доживает, а староста и рад бы ей помогать, да она сама не даёт. Мучается, а не даёт. Иначе бы Эскелю крышу латать не пришлось, была бы она давно сделана.

Славомир как раз сидел на скамейке около хаты и курил, глядя куда-то перед собой. Пантея запыхалась, бежав к нему, поэтому не сразу смогла говорить и присела рядом.

— Как там Ханночка поживает? — спросил её староста, не меняясь в лице. — Хлеб передали?

— Передали, она поела с нами. Я ей щей сварила.

Славомир одобрительно кивнул.

— Только я ей всё равно сказала, что это от вас. Злится она на вас, а вы ей хлеб передаёте — пусть знает.

— На что ж она злится? — спросил староста и стряхнул пепел на траву.

— Вы не знаете?

— Она меня с детства не любила, — мужчина затянулся и задумался. — Сначала сама управлялась, а состарилась — одна совсем. Она ж девка старая, замужем не бывала, её даже прозвали на деревне Бобылихой. Я ей то через соседей, то через детишек гостинцы оставлял — все знают, что не хочет она меня видеть.

— Через своих детишек? Разве она их подпускала?

— Нет, что ты, через деревенских. Я тоже бобылём живу, как и она.

— А чего так?

— Вышло так… Не хотел бы, да вышло.

— У неё не вышло потому, что её сестра, ваша бабка, у неё жениха свела.