Литмир - Электронная Библиотека

Заплетающимся языком сумел он таки объяснить, как найти дом фельдшера Никодима Петровича. Да ещё по-русски присовокупил своё личное о нём мнение – порядочный это, мол, благообразный человек, знает толк, положительности в нём пруд пруди, всё село молится на него не зазря, не чета настоятелю церкви отцу Пафнутию, который такой-сякой, хоть и в каждой бочке затычка, да на всё с высокой колокольни положил и в ус не дует.

«Неудобно вроде бы будить так рано врачевателя, но иного выхода нет, они, чай, должны быть к тому привыкшими», – рассудил Игнат.

В дверь пришлось стучать долго. Только через четверть часа внутри послышался какой-то шум, и вскоре раздался женский голос:

– Кто там?

– Мне дохтора достопочтенного Никодима Петровича.

– А по какому вопросу?

Тут внутри Игнатия что-то щёлкнуло, не смог он сдержать чувства и сбивчиво, не стесняясь слёз, поведал о причине своего приезда.

Дверь распахнулась, и стройная, миловидная женщина лет сорока пригласила его войти.

– Очень, очень вам, голубчик, сочувствую. Но дело в том, что Никодим Петрович вчера вечером уехал в Осташков и обещал вернуться не раньше утра понедельника.

При этих словах Игнатию Ильичу стало совсем плохо. Только что его надеждам на сына был вынесен смертный приговор. И зарыдал он громко, навзрыд, как в детстве, когда получал от отца совершенно незаслуженную, несправедливую порцию розг. Спустя минуту ему, правда, стало неловко за собственную слабину. Утерев слёзы и поблагодарив за беспокойство, он направился к выходу.

– Погодите, – раздалось ему вслед. – Возможно, я могла бы всё-таки чем-то вам помочь. В одной из деревень поблизости от вас живёт удивительная женщина, которой подвластны многие заболевания. Звать её Аграфена Панкратьевна. О её диковинных способностях врачевания знают немногие, иначе ей и прохода не было бы. Да и она сама не берётся за лечение всех и каждого. Её пациентами становятся только люди «хорошие», вызывающие её доверие. А чтобы определить, человек плохой или хороший, ей достаточно одного взгляда. Аграфена, кстати, и будущее предсказывает.

– Таких воистину знающих и ясновидящих людей на Руси не так уж много, – продолжала хозяйка дома. – Не беспокойтесь – это не ведьмы и колдуны, а замечательные природные лекари, обладающие невероятным сверхъестественным даром целительства. Никодим Петрович и сам между прочим частенько к ней заглядывает. Вам решать, но если сочтёте уместным, мчитесь к ней что есть мочи и, передав поклон от Лизы Павловны, так меня зовут, просите о вспомоществовании.

Метель, к счастью, прекратилась. Названная деревня была Игнатию знакома. Располагалась она от родных мест на самом деле совсем близко, так что уже через час Игнатий придержал коня у четвёртого от начала дома.

Возле убогой, немного покосившейся избушки высились громадные сугробы, которые, казалось, никто никогда не разгребал. Однако из трубы на крыше домишки вилась тонкая струйка дыма. Начинало светать. Пробраться

к входу можно было, только преодолев глубокие снежные завалы. Большого труда для визитёра дело это привычное не составило – в санях всегда ждала своего череда лопата уникальной формы, смастерённая искусными руками Игнатия. Дверь перед посетителем распахнулась мгновенно, ему не пришлось даже стучать.

Перед ним предстала худенькая, невысокого росточка старушка с испещрённым сетью морщин лицом. На первый взгляд ей было лет сто. При всём при том манера говорить и двигаться выдавала в ней женщину относительно молодую, под пятьдесят, которую как бы насильно состарили некие злые духи.

Поразили Игнатия прежде всего глаза Панкратьевны. Они, казалось, источают какой-то огненный свет, будто новомодные электрические лампочки, какие он видал в поместье господ Сугряжских. Поклон от Лизы Павловны имел, вероятно, статус волшебного слова. Знахарка тут же согласилась отправиться на подмогу.

Через полчаса лихой, но подуставший селижаровский конь домчал сани до отчего дома. Родные и повитуха встретили неожиданную гостью вначале малоприветливо, но потом растаяли. Рассказ об отсутствии фельдшера всех ужасно расстроил. Состояние младенца не только не улучшилось, но и обострилось ещё больше. Ребёнок задыхался, временами переставая дышать. Конвульсии на тельце, по-прежнему с синеватыми пятнами, становились всё чаще. Авдотья и дети распухли от слёз.

– Не протянет, поди, и до вечера, штоб хоть денёк полный на свете белом пожить, – рассуждала сама с собой бабка повивальная.

Аграфена Панкратьевна внимательно осмотрела ребёнка и заключила:

– Пособить ещё можно. Только лечение будет тяжкое, закомуристое. Што б я ни делала, на всё ли согласны?

– На всё, на всё, матушка, – запричитали родители, даже не задумываясь о значении не совсем понятного слова.

– Тогда подай, Игнатий, корзину мою со склянками да два таза – с водой горячей и водой ледяной. Тряпки

чистые, какие есть. И давайте-ка все отседова, и тебя это, бабка, касается, – обратилась она к Степаниде. – И покуда не велю, возбраняется заходить сюда любому.

Родители с повитухой перебрались в сени, детей отправили в баню.

Битый час, не менее, оставалась целительница наедине с новорождённым. Обряды какие она совершала, так никто и не узнал. В сенях с трудом улавливались только обрывки её заговорных причитаний. Что-то вроде «умывать нервы, продувать глаза, выгонять горечь из головы, рук, живота, из сердца, печени, зелени, из шеи и позвоночника, из синих жил и красной крови». И вновь и вновь знакомое «Аминь, аминь, аминь», после чего все крестились.

И Авдотья, и муженёк её славный Игнатий, и тем более многоопытная Степанида уже потеряли всякую надежду на излечение. Но примерно в полдень 9 января, именно тогда, когда на Шлиссельбургском тракте в Питере раздался первый залп в безоружных демонстрантов и вся гапоновская идея установления прямой связи между государём и народом пошла прахом, селижаровское жилище оглушил пронзительный крик младенца. Дверь в сени распахнулась, и на пороге предстала Аграфена с кричащим малышом на руках.

– Жить будет, да не ахти каким простым будет житьё его, – молвила целительница и на мгновение задумалась. – С фортуной в прятки играть возжелает, да вот только как бы она сама его в бараний рог не скрутила. Вижу я наперёд, большим чиновником вроде околоточного надзирателя станет, порядок в народе наводить примется, бояться все его будут. И родителям своим даже спуску не даст. А проживёт ровно столько, сколько и мне господь отмеряет, – поведала она с сумрачным видом.

Счастливым родителям некогда было вдумываться в то, что наплела загадочная целительница.

В последующие дни здоровье сына Игнатиева быстро выправлялось. Задышал он полной грудью, хрипы прошли, пятна нехорошие на теле быстро исчезать начали, и

скоро о них совсем забыли. Проснулся в нём аппетит невиданный, расти стал не по дням, а по часам.

Нарекли нового члена семьи Емельяном – в честь «Емельяна-перезимника» с его снежными метелями, в день которого тот родился. «Мели, Емеля, твоя неделя», – дразнили его потом в детстве. Спустя годы раскопал Емельян, в какую непростую дату – 8 января по старому или 21-го по новому – его угораздило появиться на свет. Давным-давно казнили в этот день на Болотной площади в Москве его тёзку Емельку Пугачёва. В Париже некогда гильотина отрубила голову Людовику XVI. Позже, в 19-летие Емельяна Селижарова скончается, правда естественным путём, и более значимая фигура – вождь мирового пролетариата Ульянов (Ленин). А задолго до этого тем же числом уродится на свет человек не менее известный – Григорий Распутин.

Сам Емельян Игнатьич величал себя – и в шутку, и всерьёз – не иначе как «буревестник первой русской революции», что и соответствовало исторической правде – родился он прямиком накануне «кровавого воскресенья». Истинный же автор «буревестника» был глубоко разочарован и раздражён – и властью, и собой, и, в особенности, откормленной правящими верхами элитой русской интеллигенции, потерпевшей в событиях 9 января, по его мнению, «моральный крах», занявшей преимущественно выжидательную позицию и не пожелавшей присоединить свой голос к требованию мирных демонстрантов.

4
{"b":"690468","o":1}