Горький, страстно поддержавший Гапона, пожелал стать предводителем депутации общественных деятелей,

потребовавших немедленной встречи с министром внутренних дел – главным ответственным за порядок в столице.

Однако к великому изумлению мужей, олицетворявших, как им самим казалось, «совесть империи», Святополк наотрез отказался их принимать. Пришлось удостоиться безрезультатным разговором с его заместителем. Более добродушный и смышлёный председатель правительства С.Ю. Витте аудиенцию дал незамедлительно, но и он только разводил руками – помочь ничем не могу, не моя компетенция. «Да и не вы ли, господа, кашу-то заваривали?»

Этим же вечером накалялась обстановка и в совершенно другом месте – вдалеке, вёрст этак под пятьсот от Питера, в небольшой деревушке Тверской губернии. В просторном, от души натопленном срубе на окраине селения крестьянка Авдотья Никитична Селижарова уже вторые сутки не могла разрешиться от бремени. Схватки каждые четверть часа становились всё более болезненными, но ребёнок никак не желал обозначаться.

– Охти мне, охти, моченьки моей нету, – причитала Авдотья.

Учащавшиеся стоны материнские передавались мужу и детям.

– Мама, мамочка, родненькая, жёнушка ты моя ненаглядная, потерпи, болезная, уже близко, – слышалось то и дело.

Многоопытная, чай родила 18 душ, повивальная бабка Степанида, приглашённая на подмогу, сбилась с ног, но никак не могла понять причину недуга. Вроде сама Авдотья не первороженица, нынешняя беременность у неё аж десятая. Вроде соблюли родственники все положенные обряды – и пробиралась она в дом огородами, и пообещали ей недюжинную оплату за услуги, целый рубль вместо обычных десяти копеек. Водили Авдотью три раза вокруг стола, в дверной проём с поднятыми руками ставили. Висела она на вожжах, в бутылку дула, поднималась

и спускалась по лестнице на сеновал, тужилась что есть мочи, да всё не впрок.

– Видать, согрешила ты, Авдотьюшка, малость. Ни в какую не хочут Господь отпускать на свет божий чадо твоё, – заикнулась повитуха.

– Да что ты такое дурное несёшь, окстись, Степанида, – тут же откликнулся муж Авдотьин, Игнатий Ильич. – Типун тебе на язык! Уж кто-кто, а Авдотья моя ни в жись не могла небеса прогневить. Во всей округе не найдёшь, чай, бабы более непорочной, чем она.

В очередной раз ощупала Степанида роженицу. Сахар, приманивающий младенца, между ног на месте. Руки повитухи почувствовали, как бьётся в материнском лоне, требует своего освобождения живое создание. Пробила её мысль: может, младенец идёт «не путём», нацелился выбраться вперёд ножками, не в этом ли причина задержки?

– Нукося, Ильич, тащи скоречко доски из сарая, их естя у тебя, небось, много, ты ведь мужик хозяйный, запасливый, все знают. Да подушки, какие в доме естя, надобны. Лидк, Нюрк, хвать лясы точить, пошевеливайтесь, девки, мамке подсоблять надоть. Горку для устраху делать будем, может, она распоможет.

Вскорости посреди комнаты была сооружена настоящая горка. Не такая, правда, длинная и крутая, как рядом с домом, – излюбленная зимняя забава деревенской детворы. Но скатиться на ней при желании на пол, не на санках, конечно, а на подушках, вполне можно было.

Под Степанидиным руководством водрузили с трудом муж и дети Авдотью на самый верх этого доморощенного приспособления спиною вниз. И мгновенный спуск. Затем ещё раз и ещё. Но ожидаемого эффекта злоключения эти так и не дали.

– Готовиться потребно к худшему, – как бы невзначай, вроде для себя самой, тихонько пробормотала повитуха.

Авдотья уже не стонала, а вопила из последних сил. Игнатий не смог сдержать слёз. Заревели и дети. Стрелки часов приближались к полуночи.

И вот как раз в тот момент, когда монарх в Царском Селе молча выслушал доклад и, скрепя благородное сердце, одобрил неблаговидные, но вынужденные намерения своего министра на завтрашний день, роженица неистово заорала благим матом, детей тут же отправили в сени, и несколькими минутами спустя население Российской империи, число верноподданных Его Величества Николая Второго Романова, увеличилось на одну единицу Все вздохнули.

Но когда спустя мгновения открыла Авдотья опухшие глаза и окинула испытующим взглядом повитуху, сразу почувствовала что-то неладное.

– Кто у меня? – еле слышно выдавила она. – Пошто не кричит?

– Мальчонка, родная, сынок… Да вот только штой-то не так с им… Я всё вроде ладно, как предписано, сделала, пуповина, правда, вокруг шейки чуток заплутамши была, случалось такое и прежде, так я её осторожненько, штоб не поранить младенца, ниткой льняной перетянула… Вины моей здесь никакой…

Превозмогая боль, привстала Авдотья с полати, увидала рядышком на столе маленькое дрожащее тельце, покрытое большими желтовато-синеватыми пятнами. Новорождённый не кричал, но издавал слабые хрипы и постоянно сучил ручками и ножками, вертя головкой.

– Что делают-то в таких случаях, Степанида? – произнёс вконец растерявшийся супруг. – Выживет малой?

– Так не фельшир я, родов таких у меня отродясь не было. Может, в печи насиженной пропечь, раз как-то пришлось испробовать. Ребёнок, он ведь у матери в нутре привык к одному, а выходит на свет другой. Надобно поместить его как бы в ту жись его прежнюю, дородовую.

Так и сделали, «припекли» младенца в печи, но лучше тому не стало. Он продолжал лежать с закрытыми глазами и тяжело, с подхрипыванием дышать, дрожа всем тельцем, несмотря на тёплые пелёнки.

– Видать, придётся тебе, Ильич, отправиться в Кудыщи, за фельширом Никодимом Петровичем, он один-оди-

нёшенек, авось подсобить в силе, а не выйдет до завтраго, знать не судьба, бог дал, бог взял.

С судьбой Игнат Селижаров знаком был не понаслышке. Жена его Авдотья до этого рожала девять раз, вот только к сегодняшнему дню выжили всего трое детишек – две старшие девочки Лида и Нюша да следовавший за ними сынок Максим. Шестеро других померли, кто сразу после рождения, кто от болезней в возрасте от одного до трёх лет. Авдотья после последней потери отпрысков своих так и говорила:

– Непригодна я, видать, стала, Игнатий, для произведения потомства здорового. Да и годы уже не те, скоро сорок стукнет.

Уразумел это и супруг её верный, любимый. Только хотелось ему непременно ещё одного сынишку в подмогу. Хозяйство разрасталось, крайне требовались ещё одни мужские руки. Задуманный малыш должен был поставить точку в наращивании количественного состава селижаровского семейства.

Кудыщи так Кудыщи. Делать нечего, хоть и темно. На дворе пурга жуткая, ни зги не видно, ветрюга волком воет. Да и время больно нехорошее, ночь на воскресенье. Люди на отдых настраиваются, а ехать-то надобно и как можно быстрее. Промедление смерти подобно, смерти его дорогого сына, рождения которого Игнат дожидался больше всего на свете. Запряг он в сани лошадь и отправился в путь.

До фельдшера-то, к счастью, недалеко, всего-навсего каких-нибудь вёрст восемь, но метель-зараза спутала карты. Хоть и знал Игнатий дороги здешние вдоль и поперёк, поплутал он в ту ночь изрядно.

Было уже под утро, когда с горем пополам да в паре с измождённым конём доплёлся, наконец, до Кудыщ, села по меркам Тверской губернии весьма и весьма солидного, назначенного недавно волостным центром. Дворов крестьянских и ремесленных этак сотен пять, разбиты все они по нескольким улицам. Церковь стоит огромадная,

хоть и немного запущенная, ремонту требующая, и ещё несколько больших домов, каменных.

И главная, немалая по тем временам достопримечательность – строящаяся железная дорога сообщением Бологое – Полоцк с остановкой в Осташкове. Осташковым именовали главный населённый пункт родного уезда. А где был тот Полоцк, и почему новая железная ветка должна была соединить его именно с озером Селигер, не таким уж известным в империи, этого Игнат, как, впрочем, и все остальные, не знал.

В воскресные утренние часы обнаружить живую душу на кудыщинских просторах оказалось делом весьма затруднительным. Лишь на одном из пустынных перекрёстков, освещённом фонарём керосиновым, улыбнулась Игнатию удача в образе подвыпившего мужика.