После того, как немцев отбросили на пару сотен километров, в Осташкове постепенно, шаг за шагом, стала возрождаться жизнь. Восстанавливались кожзавод, торфодобыча, рыбзавод. Началось строительство более мощной ТЭЦ. Вновь запускались мебельное, швейное, верёвочное и бондарное производства. Заработали артели «Красный кустарь», «Красный утильщик» и «Красный булочник».

Дуся-Дина, которой исполнилось 17 лет, захотела работать парикмахершей, чему она немножко научилась в эвакуации. А когда открылись школы, пошла доучиваться в десятый класс. Стала она девушкой привлекательной во всех отношениях – точёная фигурка, папины льняные волосы и мамины карие глаза. В мирное время заглядывались бы на неё все парни. Да только сейчас они в городе почти отсутствовали.

В обязанности Емельяна входило всестороннее поддержание в городе и районе порядка, поиск шпионов рейха и предателей, начавших было сотрудничать с оккупантами на временно занятых вермахтом территориях. В инструкциях, поступавших на этот счёт из центра, кажется, впервые не устанавливались квоты отлова тех и других.

После утраты жены и пропажи без вести сына возненавидел он немцев в десятикратном размере. Это они, агрессоры, виноваты в том, что лишился он двух самых любимых людей. Ему хотелось самому строчить из пулемёта, сбрасывать бомбы, давить танками и стрелять из артиллерийских орудий по всем этим мерзким человеконенавистникам. Но шансов попасть на фронт у капитана госбезопасности не было.

«Никогда, никогда, и через 50 лет, не будет им прощения за зверства, причинённые нашей стране и нашему народу, – думал Емельян. – И я сам как советский человек должен взять на вооружение абсолютно справедливый призыв Ильи Эренбурга „Убей немца!" Я должен что-то предпринять, чтобы лишить жизни хотя бы одного фашиста. Я обязан внести личный вклад в нашу приближающуюся победу».

Как и все советские люди, уполовиненная семья Селижаровых в нужные часы спешила к репродукторам, чтобы услышать сводки новостей с фронта, сообщаемые мощным голосом Левитана. Они наконец-то становились всё более оптимистичными. Оказавшийся в глубоком тылу Емельян уж было потерял надежду на личное отмщение германскому отродью, как вдруг сама судьба решила предоставить ему эту уникальную возможность.

В конце 1943 года в Управлении по делам военнопленных и интернированных при НКВД, за последние 4 года резко увеличившим масштабы своей деятельности, вспомнили об Осташкове. Концлагерь в Ниловой пустыне, где нашли свой последний приют тысячи поляков, закрыли ещё летом 1940 года, сразу после расстрелов, и тщательнейшим образом замели следы их пребывания. Но, очевидно, воспоминания о крупнейшем месте заключения польских военнопленных сохранились. В окрестностях Осташкова решили создать лагерь № 41 для немцев и граждан других государств, воевавших против СССР, на 5-7 тысяч человек. Выбор пал на небольшой посёлок торфо-разработчиков на берегу озера в трёх километрах от райцентра. Рядом проходила железная дорога, что было удобно для приёма и отправки «спецконтингента».

Емельяна повторно назначили заместителем начальника, и он в течение нескольких недель в поте лица трудился над возведением хорошо знакомой инфраструктуры – ограда, бараки, нары, прожектора, вышки и прочее. Отдельный вместительный, на 400 заключённых, спецбарак строился прямо на территории кожевенного завода. Изначально предполагалось, что часть военнопленных будет задействована на самых вредных участках этого флагмана осташковской промышленности.

Уже в первые месяцы 1944 года в лагерь доставили 5 тысяч немцев и пару десятков румын, латышей и чехов. В конце года из Москвы приказали отвести в лагере отдельный специализированный участок для приёма особой категории. «Особистами» оказались почти две с половиной тысячи поляков, воевавших на стороне Армии Крайовой. Эту военную организацию польского Сопротивления, боровшуюся с нацистами Гитлера под руководством правительства Сикорского из Лондона, в Союзе рассматривали как махровую антисоветскую, и её активисты подлежали аресту и изоляции. Во второй раз за время войны Осташков становился могильщиком военной элиты республики Польши и символом советско-польской размолв-

ки. Размолвки, которая впоследствии отбросит длинную и мрачную тень на отношения двух государств на многие десятилетия.

Крайняя озлобленность Емельяна в отношении фашистов из Третьего рейха и решительный настрой последовать зову Эренбурга неожиданно для него самого стали уступать место совершенно другим чувствам. Тем, которые он уже ощутил, общаясь с поляками в Ниловой пустыни. В 41-й лагерь прибывали немытые, вшивые, истощённые, обветшалые, сломленные духом, постоянно твердившие «Гитлер капут» мужики всех возрастов, очень похожие на селижаровских сельчан времён «царь-голода».

По сравнению с Ниловой пустынью новое прибежище для военнопленных было обустроено с чуть большим «комфортом» – двухъярусных нар хватило на всех, спать на полу или земле никому не пришлось. А вот со всем другим хозяйственным обеспечением стало ещё хуже.

Сам Осташков фактически влачил полуголодное существование. Вражеские бомбы больше не глушили селигерскую рыбу, а вся продукция местного рыбзавода по разнарядке распределялась на фронт и важные объекты за пределами области. Спасали остатки продуктов с крестьянских хозяйств, которые по лихим ценам предлагались на местной толкучке – главном месте встреч простых смертных с криминалом. Военное время озолотило немало советских граждан.

Что же говорить про питание пленных! Ежедневный продовольственный паёк, установленный циркуляром НКВД (600 г хлеба, 500 г овощей, 100 г мяса или рыбы и т. д.), никоим образом не мог обеспечиваться по объективным причинам – вследствие отсутствия продуктов. Кормили раз в день – 100 граммов ржаного хлеба, суп из крапивы, квашеная капуста и кусок селёдки. За лишнюю тарелку супа между пленными разворачивались настоящие битвы. Вкупе со скудным рационом питания весьма тяжёлым был труд на торфо- и лесозаготовках, как и на ядовитом кожевенном производстве, оплачиваемый 7 рублями

в месяц (килограммовая буханка хлеба стоила 150 рублей, пачка сигарет «Казбек» – 75 рублей).

И всё-таки Осташков, согласно рассказам самих военнопленных, выгодно отличался от многих других из 2 тысяч мест заключения, в которых содержались 3 миллиона пленённых немцев и где от голода и физического истощения помирали даже крепыши. По меньшей мере случаев людоедства, как это происходило, по свидетельствам очевидцев, в других лагерях, здесь не было.

Емельян, никогда не сталкивавшийся с особенностями немецкой натуры, с удивлением наблюдал, как пленные по собственной инициативе вылизывали территорию лагеря, мастерили скамейки и беседки, разбивали клумбы, благоустраивали быт в бараках и в целом трудились на совесть. Те, кто стремился выучить русский язык, никак не могли понять значения слова «халтура». Среди прочего выяснилось, что поют немцы не хуже русских и на губных гармошках совсем неплохо исполняют русские мелодии.

Неслужебные отношения пленных с местным населением строго воспрещались. Однако чувствительные русские люди, сами жившие впроголодь, проявляли исконно национальное милосердие, норовя всучить исхудавшему немцу картошину, огурец или горстку семечек. Емельян и некоторые другие охранники смотрели на это общение сквозь пальцы, а иногда и подбадривали.

– Удивительное наше русское племя, – заговорил как-то Емельян с дочерью. – Такая сокрушительная война, развязанная против нас ни за что ни про что немцами! Такое изуверство, которое не поддаётся прощению! Закончится война, подсчитают потери, ахнут все. Сколько людей наших истребили – и не случайно, не просто так, «на войне как на войне», а специально, сознательно! С особой изощрённостью искоренить нас хотели! И что видим? Война вот-вот закончится, а мы уже милость к падшим проявляем. Память у нас, что ль, короткая?

– А мне, пап, такое отношение кажется вполне нормальным, – отвечала Дина. – Да знаю я, что и ты так же