© Мамонова В.А., 2020

© ООО «РУСАЙНС», 2020

Мир узнаваем в той степени, в какой он познан. Информационная фаза цивилизационного развития, характеризующаяся проницаемостью социокультурных миров, связывает локусы, как фрагменты единой мозаики. Ускорение темпов технологического развития мотивирует обращение исследовательского интереса к проблеме пределов адаптации человека к техногенному миру – во-первых, во-вторых – к пересмотру основных гносеологических категорий, чему посвящены мета- модернистские философские построения. А. Печчеи отмечал «несоответствие между созданной человеком действительностью и тем, как он ее воспринимает»[1]. Границы между реальностью и ее зеркальным двойником акцентируют центральную на протяжении всей истории культуры проблему соотношения человека и мира, варианты решения которой корреспондируют особенности исторического типа культуры. Рассмотрение человека как «артефакта культуры» (по выражению К. Гирца) в ретроспективе проясняет логику развития не только культуро-генетического процесса, но и исторических метаморфоз самого человека.

Синтез био-, инфо-, когнитивных и социогуманитарных технологий как новый способ трансгрессии – хюбристичный проект XXI в. Вместе с тем тоффлеровское определение «шока культур» как ситуации наложения новой культуры на старую объясняет причины неуверенности, дезориентации человека в мире, перманентно пребывающим в становлении и постоянно становящимся иным. Разгерметизированными оказываются прежде изолированные от инфо- и техносреды сферы проявления человеческого…

Так что определяет контур новой социокультурной реальности?

Накопление критической суммы изменений в социокультурном пространстве приводит к качественно новому этапу развития, развивающемуся, как правило, постепенно. Напротив, скачкообразный тип изменений Томас Кун в работе “Структура научных революций” определял как “смена парадигм”, которая совершается, по мнению философа, в жестком режиме отмены предыдущей, ее революционного замещения новой. Куновская “hard”-версия парадигмальных смен в эпоху “soft”-технологий характеризует этос эпохи тяжелой промышленности, узкой профессиональной специализации и культа вещей, которым пришли на смену кластерная модель управления, конвергентность наук, культ информации. Новая реальность “перекомбинирует” алгоритмы социальных взаимодействий, исходя из той роли, какую играет в ней информационно-технологическая составляющая. Поэтому вслед за Дорис Бахманн-Медик понятию “парадигма” можно предпочесть эмоционально-нейтральное понятие, эвфемизм “поворот”, указывающий на ведущий дискурс современности. Культуролог отмечает: “Говорить о “повороте” можно лишь тогда, когда новый ракурс исследования “переходит” с предметного уровня новых областей исследования на уровень аналитических категорий и концепций, то есть когда он перестает просто фиксировать новые объекты познания, но сам становится средством и медиумом познания…Движение направлено в сторону методологического плюрализма, преодоления границ, эклектичного взаимообмена методами – а не к образованию парадигмы”. Итак, не парадигма, но поворот, и “что он нам несет”? Чтобы ответить на этот вопрос нужно определиться с общим фоном.

XXI век начался с двух амбициозных заявок – глобализации и информатизации общества. Первая вскоре выявила проблематичность полилога в пространстве, “заряженном” атомарными, локальными интересами. Наряду с усилением центростремительных, регионализационных, процессов и миграционных потоков, это привело к ренессансу национальных идеологий, традиционных ценностей, консерватизма. Что касается второй заявки, то ее реализацию отсрочить невозможно, как невозможно остановить технологический прогресс. Но смягчению его экстенсивного роста способствуют становление новых дискурсивных практик, культурных кодов, ему отвечающих, т. к. невозможно, как писал А. Эйнштейн, решить задачу, находясь на уровне ее постановки, нужно подняться на уровень выше. Уровень постановки задачи охарактеризовал Алан Кирби, назвав его псевдомодернизмом. А именно таков, по мнению философа, период, наметившийся в начале века, для которого показателен дисбаланс между изощренностью технологических средств и бедностью контента, ими передаваемого, а последний при этом, как правило, сводится к констатации действий, состояний, обстоятельств, простым вычислительным процедурам (например: “Я – в автобусе”)[2]. Напротив, смена ментальных матриц – процесс континуально растянутый с постоянным возвратным движением, рефлексивными процессами, сомнениями, отклонениями, осцилляцией. Данную ситуацию осцилляции, или маятника, между ментальными матрицами Модернизма и Постмодернизма замечательно описали голландские философы Тимотеус Вермюлен и Робин ван ден Аккер в совместной работе “Заметки о Метамодернизме”[3], положившей начало дискурсу о Метамодернизме.

Метамодернизм заявил о себе как о преобладающей культурной логике современности, порожденной осцилляцией между энтузиазмом Модернизма и иронией Постмодернизма в конце ХХ в., но свое теоретическое наполнение получил в 2009-2010-х гг. Онтологическое положение Метамодернизма “между” Модернизмом и Постмодернизмом ориентировано не на поиск стабилизации, уравновешивания аксиологических основ, ментальных программ двух исторических эпистем, а на их раскачивание как способ преодоления антагонистических концептуальных содержаний. Пространство метаксиса (μεταξύ переводится как «между» – термин, который фигурирует в статьях Вермюлена и ван ден Аккера) атопично (ατοπος – странный). Однако помыслить атопос также трудно, как помыслить небытие. Философы настаивают на осмыслении атопоса как места и не-места одновременно[4]. Логическая слабость подобного утверждения заключается в выведении положения “не-места” как автономного, такого же независимого и законченного, как “место”, между тем как оно суть либо отношение, либо контекст. Но и в первом, и во втором случае не-место обнаруживается по отношению к месту. Поэтому постановка знака равенства между “местом” и “не-местом” оказывается преждевременной, хотя и передает распространенный в позднепостмодернистской гуманистике опыт адаптивного прочтения философии науки, конкретнее – квантовой механики. Стал расхожим мыслительный прием синхронизации дистанцированных друг от друга понятий, категорий с тем, чтобы преодолеть привычные логические ходы, штампы через парадоксальный способ прочтения проблемы – во-первых, а во-вторых, постмодерн проблематизировал последовательность как модель нарративного, иерархического построения. Кроме того, синхронизация и смешение различных содержаний, контентов – это прием функционирования гиперреального пространства, к которому обыватель уже привык, вне зависимости от того, относится ли он к поколению “цифровому от рождения” или осваивает цифромодернистские ландшафты в зрелом возрасте. Между тем, Метамодернизм в лице его теоретиков намерен реабилитировать смысл. Однако смысл – это последовательность. Даже если осцилляция – это овнешнение метаксиса, а метаксис атопичен, насколько атопос может рассматриваться как взаимодействие и напряжение между местом и не-местом? Примечательно при этом, что метаксис Метамодернизма, при исходных, заданных философами условиях, – положение “между” Модернизмом и Постмодернизмом. Сложность однозначной классификации атопоса также связана с коннотативным шлейфом, закрепившимся за понятием. Ролан Барт во “Фрагментах речи влюбленного” упоминал невозможность классификации, типизации любимого человека для любящей / любящего / любящих его: любимый человек обладает “непредвиденной самобытностью”, он атопичен (странен, ни на кого не похож, он – единственный во всем мире). Собственно, и атопия любимого человека сопротивляется рационализации, схватыванию, она не поддается анализу, рефлексии со стороны влюбленного. Барт в качестве примера отсылает к раскрытой Ницше атопичности Сократа для его учеников[5]. В этом смысле атопичность метаксиса Метамодернизма предстает как признание трудности его классификации и систематизации, однозначного толкования.