Глава 1.

Последние проблески заката мелькнули на прощание в окне и тут же истаяли в вечернем сумраке. Тин лежал бездвижно, свернувшись калачиком под библиотечным диваном. Он с трудом приоткрыл глаза, провожая солнце, и с его щеки соскользнула слезинка.

Иса лежала тут же. Она тяжело дышала; воздух со свистом, будто нехотя втягивался в её лёгкие, а затем с хрипом вылетал прочь. Рядом с ней полусидел, опираясь на ножку дивана, Гоба. Он в очередной раз попытался встать, но сил не хватило даже на то, чтобы упереться руками в пол.

– Тин, – позвала едва слышно Иса, – как же… мы… теперь… найдём…

Силы оставили её, и она замолчала, не договорив. Ещё одна слеза прокатилась по щеке Тина. Он попытался ответить, но не смог даже приоткрыть рот.

– Теперь все зависит только от людей, – прохрипел Гоба. – Ежели до рассвета не найдут, кто из них не человек… будет им вместо дома склеп.

Тин закрыл глаза и погрузился в беспамятство, а воспоминания умирающего дома вереницей неслись у него в голове. Вот его первые владельцы переступают через порог. Через мгновение дом уже наполнен людьми – взрослые, дети… Следом мелькают печальные сцены прощаний, и тут же радость новых встреч. Вот уже появилась маленькая Элиза, а теперь везде траур и пустота. И через секунду курносое косматое существо врывается в дом – это он, Тин. Вот и остальные. А еще через минуту порог переступают новые люди…

Но, пожалуй, проследуем по порядку.

***

К тому моменту как началась война, в доме остались только Анна и Серж Росс. Дети их покинули: сын ушел воевать, а дочь они не видели много лет, с тех пор, как она вышла замуж «не за ровню». Один только раз они получили от Люсии весточку – небольшую картину, на которой она, красивая светловолосая будто ангел, стояла, держась за руки с кудрявым рыжебородым сержантом. Анна сердито хмыкнула и убрала картину в шкаф, еще не подозревая о том, что совсем скоро повесит ее в своей спальне, горько оплакивая дочь. Война забрала Люсию, как оказалось, еще в тот момент, когда картина только была в пути.

Люсия была не единственным ребенком. Но боль утраты каждого дитя пронзает до самого нутра сквозь кожу и кости и вонзается в душу. А душа, словно тонкий хрусталь, пускает трещины и крошится на мелкие осколки и искрящуюся пыль. Часть пыли уносится с горем, словно по ветру, и души становится меньше. В человеке нет клея, чтобы собрать воедино хрустальный сосуд, поэтому до конца дней он будет носить в себе осколки своей души и ранить ими других, если только не найдется тот, кто сточит острые углы, превратив их в мерцающие жизнью кристаллы. Самое важное – не разбить их опять, иначе все они станут пылью, и не будет больше души, лишь пепел воспоминаний, стоящий в очередь за долгожданной смертью.

Анна навсегда запомнила тот преломивший боль миг, когда муж ворвался в библиотеку, подхватил ее словно пушинку и закружил по комнате. Остановившись, он крепко сжал ее в объятиях и произнес, задыхаясь, два самых заветных слова: «Ее нашли!»

Спустя девять долгих дней, маленькая Элиза, сжимая в руках куклу с лицом из растрескавшейся глины и пышным грязным подолом из парчи, впервые перешагнула порог большого каменного особняка. И жизнь возобновила ход.

– Мы редко общались с твоей мамой, – сказала Анна, сидя на качающемся кресле в каминной зале, и прижала драгоценную внучку к себе.

– Почему? – проворковала Элиза и продолжила расправлять складки на новой алой юбке своей куклы.

Анна наклонила лицо к маленькой кудрявой головке и тихо прошептала:

– Потому что мы сильно ошибались. Мы думали, твой папа плохая партия для Люсии.

– Но мой папа оказался хорошим, – сказала малышка, улыбаясь нарядной кукле.

– Именно так. Иначе такой чудесной девочки бы просто не получилось, – рассмеялась бабушка и бережно пригладила непослушные рыжие завитки, которые то тут, то там упрямо выскальзывали из прически внучки. Элиза рассмеялась вслед за бабушкой и обняла ее.

Она не помнила, как погибла ее мама. В воспоминаниях осталась лишь спина женщины в алом платье, которая заслонила ее от какого-то пронзительного треска. Женщина упала, подминая под себя маленькое существо. Потом стало тяжело дышать и пришла темнота. А затем ее забрала соседка, которая сообщила, что мамы и папы больше нет. Элиза ей не поверила. Но родители так и не приходили, и спустя какое-то время соседка сказала, что Элизе будет лучше в компании других детей.

Других детей оказалось много. Приходилось спать по трое на кроватке, согнув ноги в одном направлении со всеми – ни вытянуться, ни развернуться. И плакать было впустую. Но дети плакали, жались по углам и не хотели играть. Элизе было постоянно грустно, и безустанно крутилась мысль, поверить которой она не сумела: «ну как же может их не быть».

Только кукла, подаренная папой и мамой, когда – она даже не помнила, давала ей призрачное тепло. Она и не знала тогда, что это было всего лишь тепло добрых воспоминаний.

Куклу она не оставила, даже когда в ее жизни вновь появилась семья. И даже когда приехал в гости ее дядя Андриан с новыми модными куклами и другими игрушками, Элиза позаимствовала у них яркие наряды и натянула на свою.

Дядя был очень высокий. Он подхватывал Элизу и бросал к потолку, словно праздничный салют. У него были всегда теплые ладони и заливистый громкий смех. А еще он наравне с Элизой умел лепить из снега ровные шарики и пускать их в первую попавшуюся цель. Дядя придумывал кучу разных игр и был очень похож на… маму. Элиза подбегала к нему и крепко обнимала своими маленькими ручками, прижимая носик к плечу, и ей казалось, что вот она – мама, и все становилось на свои места. А Андриан боялся пошевелиться и чувствовал за счастливую Элизу всю безутешную горечь потери. Война! Ненавистная участь человечества, неизменная плата эволюции. Как может каждый человек обладать душой, а один общий организм – человечество – быть таким бесчеловечным? Оправдывая друг друга, люди творят страшные дела.

Дольше месяца Андриан остаться не мог. Война еще не изжилась. Прощались в основном молча. Только одна Элиза сжала его так надрывно, так горячо, что он вдруг понял – уходя, все обесценится. Но не уйти он не мог. Долг гнал.

Спустя полгода он узнал, что Элизы больше нет. Но война помешала ему приехать в отеческий дом. Еще через три месяца пришло известие, что родители разошлись, а дом заброшен. А когда еще через год он похоронил отца, душа его совсем оцепенела. И даже после окончания войны, потеряв по пути и вторую родительницу, он не решился вернуться туда, где звучали когда-то давно звонкие голоса надежды. И пыль его души почти истончилась. И лишь легкая подрагивающая пелена добрых воспоминаний удерживала в нем то человеческое, что когда-то жадно сожрала война.

Война закончилась. Родители оставили ему немалое состояние. Часть он раздал, другую сохранил на долгую незаметную жизнь, вложив, однако, в бездумно-рискованные предприятия. Инвестиции эти со временем окрепли и принесли ему дополнительное ненужное богатство.

Пытаясь обрести покой, он сначала купил дом у тихого озера, потом, разочаровавшись, продал его намного дороже. Затем подался в другую страну. Опять равнодушно рискнув всем состоянием, приумножил его и поделил вновь на жизнь и благотворительность. Он все пытался откинуть от себя эти лишние деньги, липнущие к нему и такие ненужные, и словно золотое копытце множил их назло себе.

Дважды он предпринимал попытки посетить родительский особняк, в котором провел счастливое детство, и оба раза, не доехав всего с десяток верст, разворачивался назад: внутри разрастался безотчетный страх, сбивал дыхание, лишал воли, и Андриан бросался прочь, все дальше и дальше от единственного места, способного излечить его израненное, но еще живое сердце.

Куда бы он ни подался, везде его одинаково встречала ледяная бессмысленная пустота. Друзей у него не было, так как всех своих знакомых Андриан держал на расстоянии, боясь заново испытать горечь возможных потерь. Любимых тоже. И в свои неполные двадцать девять лет он уже чувствовал себя дряхлым стариком.