Черт побери, да разве можно было бы даже представить моего отца с этой рыжей вульгарной бабой?!

– Я видела объявление о твоем розыске. За тебя мне отвалят десять тысяч ливров, и они пойдут на воспитание моего сына добрым патриотом. К сожалению, в нем течет и гнилая кровь вашего папочки. Он тоже жертва тирании, но при хорошем воспитании может вырасти достойным гражданином Республики!

Я рывком распахнула дверь, желая поскорее оставить Каролину Бретвиль наедине с ее страданиями.

– Ну уж нет, на этот раз тебе не уйти, принцесса! Да скорее подо мной земля провалится! Эй, граждане! Сюда! Держите принцессу де ла Тремуйль!

Ее сожитель, доселе молча наблюдавший за происходящим, рванулся ко мне, схватил за плечи, грубо втаскивая назад в комнату. Изабелла же оказалась позади него, ее черные глаза сверкнули бешеным блеском. Молниеносным движением схватив с комода тяжелую гипсовую статуэтку, она обрушила ее на голову санкюлота.

– Скорее! – крикнула она нам с Авророй. – У нас мало времени.

В лихорадочной спешке, путаясь в многочисленных коридорах, мы добрались до главного выхода и выбежали на площадь перед «Комеди Франсез». Там мы перешли на шаг. Еще немного и, смешавшись с толпой, мы будем в безопасности.

– Держите их, держите опасную заговорщицу, принцессу де ла Тремуйль, ее дочь и сообщницу! Держите роялисток! Только что они пытались убить верного сына Республики. Не дайте им уйти!

Я оглянулась. Полуголая, Каролина бежала за нами и отчаянно кричала, вкладывая в крик всю мощь своих легких. Она указывала на нас пальцем, и люди вокруг стали останавливаться.

Кто-то схватил меня за шаль, потянул за руку. Я рванулась, отчаянно пытаясь освободиться, но подсознательно понимая, что все уже кончено. Меня потянули назад, вцепились в волосы. Всюду слышались ругательства и угрозы. Что-то пыталась говорить Изабелла, но ее заставили замолчать. В довершение всего какой-то идиот в припадке патриотического усердия ударил меня в грудь.

Бежать было некуда. Вокруг нас сомкнулась толпа.

Под конвоем бдительных патриотов и зевак нас отвели в секцию Пале-Рояль, получившую новое название Бютт-де-Мулен. Там, в народном комитете, какой-то чахоточный чиновник принялся нас допрашивать. Гражданка Бретвиль, чтобы не дать мне солгать, снова громко назвала мое имя, а когда я стала протестовать, на мои протесты никто не обратил внимания. Изабелла, к моему удивлению, назвала свое настоящее имя.

– В Люксембургскую тюрьму, – скомандовал чиновник. – Но послушайте, – начала я, – может, вы отпустите девочку? Она еще ребенок.

Аврора стояла, прижавшись ко мне, и я, честно говоря, чувствовала, что ей не хочется уходить и оставаться одной. Но я слишком хорошо понимала, что нам грозит, чтобы согласиться с ее мнением.

– Ей уже есть двенадцать? – осведомился чиновник.

– Нет, только одиннадцать.

– Это все равно. Она будет отвечать, как взрослая.

– Но ей еще нет двенадцати! – вскричала я в отчаянии.

– Таков порядок. Тащите этих преступниц в Люксембург! А гражданка Каролина Бретвиль получила свои честно заработанные сто су за донос.

В Люксембургской тюрьме привратник отказался принять нас, заявив, что у него больше нет мест, и посоветовал отправиться в тюрьму Шантийи. Гвардейцы повели нас туда. В этой тюрьме еще были свободные места. Нас ввели в канцелярию за стеклянной перегородкой, усадили на ободранную деревянную скамью и оставили дожидаться канцеляриста, который должен был занести наши имена в реестр.

Шантийи совсем недавно еще был прелестным дворцом, принадлежавшим принцу Конде, и я с острой болью в груди вспомнила, как однажды приезжала сюда на бал и балет Доберваля. Меня охватило такое отчаяние, что я порывисто повернулась к Изабелле, сразу оказавшись в ее объятиях, и замерла, вздрагивая от безудержных рыданий.

– Это конец! – прошептала я сквозь слезы. – Я знаю, нам отсюда не выйти.

Она молчала, гладя мои плечи, не произнося ни слова в утешение. Да разве можно было сейчас утешиться?

– Они забрали даже Аврору, этого ребенка!

Я взглянула на девочку. Она сидела испуганная, сжавшаяся, но не плакала. Впрочем, что она понимает! И какое счастье для нее, что она не осознает полностью того, что случилось. Вытерев ладонью слезы, я привлекла ее к себе, горячо и страстно обняла. Она одна осталась у меня… Вероятно, я больше уже не буду иметь радости повидать Жанно.

– Помните, моя милая Сюзанна, – медленно проговорила Изабелла, – главное – это чтобы о нас забыли. Нынче так много узников, что в их массе очень легко затеряться. Только это может быть нашим спасением.

Явившийся канцелярист сразу развернул журнал со списками заключенных и прочел протокол, составленный чиновником секции Бютт-де-Мулен.

– Гражданки Тремуйль, Шатенуа – так?

Я кивнула, ибо уже не видела смысла отрицать свое имя. На это все равно никто не обратил бы внимания.

– Как фамилия этой девицы, именуемой Авророй?

– Такая же, как у меня, – проговорила я.

Что я еще могла придумать? Я ведь тоже не знала, какова фамилия у Авроры.

Теперь мне было слегка стыдно за то, что я плакала и что канцелярист может об этом догадаться. Нельзя показывать им свои слезы, никогда и ни по какому поводу… Если у меня отобрали все, отберут даже жизнь, я по крайней мере должна остаться аристократкой. Стоит брать пример с Изабеллы. Она была бледна, но холодна и спокойна. Можно было даже сказать, что она окаменела. Даже голос ее звучал без всякого выражения.

– Уведите их!

Нас отвели в какое-то совершенно ужасное подземелье, холодное и жуткое, где мы, чтобы не спать на полу, загаженном испражнениями, получили по клочку соломы. В первые минуты кошмарные невыносимые запахи так нахлынули на меня, что я стала задыхаться. Прошло немало времени, пока мы привыкли к такой вони. Повсюду копошились насекомые. А ведь я знала, что наверху есть совсем другие камеры, более чистые и светлые. Здесь совсем не было света, и даже нельзя будет определить, день или ночь на дворе.

– Я хочу есть, – прошептала Аврора.

Я не могла ответить на это иначе, кроме как обняв ее.

– У нас заведутся и вши, и блохи, – продолжала она, – если мы будем сидеть здесь.

– Дорогая моя, видит Бог, ты здесь не по моей воле.

Кроме нас, тут было еще несколько заключенных – две женщины-воровки и фальшивомонетчик. Таким образом, нас посадили с уголовниками. Они сразу поняли, что мы «политические», то есть те люди, все преступление которых заключается в мыслях, словах или происхождении, и не вступали с нами в разговоры – то ли из равнодушия, то ли из боязни, что им припишут сочувствие к нам и ужесточат наказание.

Очень медленно шло время; несколько раз от зловонной атмосферы, царившей в подземелье, я была на грани обморока. Но еще больнее было представлять, что вверху, над нами, – шумная оживленная улица, полная хорошеньких торговок духами и пудрой. Вечером или ночью – этого нельзя было понять – нам принесли еду: чечевичную жидкую похлебку и соленую рыбу. Еще не имея тюремного опыта, мы наелись этой дряни, а потом мучились от страшной жажды, которую нечем было утолить.

Прошел день, или два, или три – определить это в полнейшей темноте было невозможно. Мы либо спали, и сон этот был очень похож на обморок, либо просто сидели, уставившись во мрак, изредка разговаривали. Всем нам было ясно, что в этой камере мы превратимся в животных. Без воды, без мыла, в ужасной грязи… Я тогда еще была новичком и не знала, как сделать так, чтобы нас перевели в другое место. Достаточно было платить тюремщику су в день, чтобы он сделал это. Но мы о том, что это возможно, даже понятия не имели и не пытались улучшить свое положение. Я вспомнила слова Изабеллы: делать так, чтобы о нас забыли, – и горько усмехнулась. Пожалуй, лучше быть гильотинированной, чем всю жизнь просидеть в этом жутком месте… Я чувствовала, что терпения у меня ненадолго хватит. Иногда желание увидеть простой дневной свет становилось столь невыносимым, что хотелось либо закричать, либо повеситься. Не было сил сидеть здесь и сознавать, в какую грязь мы погружаемся.