Буря миновала, от нее остался лишь блеск капель на запотевших стеклах и чувство, будто все в мире претерпело неуловимые изменения.

      Охотника нигде не было и Рен решил, что, не желая прощаться, он уже ушел в лес и вернётся теперь не раньше, чем к обеду.

      Времени ждать не было.

      Он сам не знал в чем дело, но нечто незримое, смутная надежда или внезапно появившаяся цель, гнало его прочь, в столицу, чтобы выполнить то, что ему доверили. На кухонном столе он обнаружил потрепанную кожаную сумку, в которую уложены были какие-то коренья на дорогу, фляга с водой, свёрток, который он должен передать, и криво нарисованная схема, объясняющая, как найти в огромной Арере нужный дом. Этого оказалось более, чем достаточно. Нехитрый набор ознаменовал новый день, в котором у Рена, отныне сироты и скитальца, была благородная цель и причина оставаться живым, по крайней мере до тех пор в, пока она не будет достигнута.

            Ему нравился этот темп, одиночество нисколько не тяготило, работать он умел, как и воровать из садов фрукты и овощи, легко заговаривал с людьми и выпрашивал снедь и ночлеги если в том случалась необходимость, и столь же легко покидал один за другим дома, трактиры, чердаки, стога сена, деревни, города…

Его сиротство ощущалось столь явно, что больше не ранило, и, когда Рен смотрел на тощего грязного мальчишку с волосами неясного цвета и взглядом, слишком ярким для жалкого оборванца, сознавал свою бесполезность для любого человека. Сознавал спокойно, как факт, без жалости и уверток, отворачивался и вновь погружался в мысли о том, как пережить зиму в тепле, где найти сегодняшний ужин и сколько до следующего города.

      Так или иначе, все оказалось не столь страшно. К голоду Рен привык с рождения, отдыхать мог, когда пожелает, и больше никто не бил его – странным образом все наладилось с тех пор, как он стал сам себя называть сиротой. Пока ещё стояли теплые деньки и большую часть времени он проводил в пути или за рыбалкой. Рен и раньше нередко удил рыбу, но почему-то лишь теперь испытывал от наблюдения за неспокойным поплавком и тонких кругов, расходящихся от него, искреннее удовольствие.

С большим опозданием к нему пришло чувство свободы, прежде ему казалось, что если он обернется, то увидит темный силуэт отца, и одна эта мысль гнала его все дальше и дальше от родного дома.

      В городах Рен примечал несколько заброшенных домов, где мог ночевать, добывал еды и какой-нибудь одежды на смену дырявым ботинкам и штанам, перелатанным столько раз, что неизвестно, остались ли они прежними или могли теперь считаться другими.

      Те пару монет, которые в дорогу дал ему лесник он берег слишком сильно, чтобы тратить, а потому готов был на что угодно, только бы сохранить их.

Башмаки раздобыть оказалось куда сложнее. Никто не выставлял их на улицу и не оставлял двери открытыми. Здесь Рен обнаружил первое важное отличие от деревни. Он прежде думал, что город кончается там, где высятся ворота, на деле же он обрывался на каждом пороге. Рен искренне не понимал, как это, задергивать шторы и поворачивать в скважинах ключи, чтобы уберечь уют, быть дальше от остальных, жить в своей маленьком мире, где нет ни соседей, ни прохожих, ни кого-нибудь помимо тебя самого и ближайшей родни.

Стояла середина лета – хорошее время для бродяг. Можно кормиться тем, что найдёшь и не бояться замерзнуть насмерть во сне. Рен всегда замечал палисадники с яблонями, на которых появились уже маленькие зелёные плоды, и кустиками ещё кислой жимолости, и думал, что не так страшно его будущее.

Все хорошо.

      Рен натаскал сена, каких-то тряпок, сдернутых с бельевых веревок, и прочей мелочи на чердак крошечного домишки на окраине и иногда тратил драгоценные время сна на созерцание бесконечности, краешек которой виделся сквозь пробитую крышу. Городское небо ложилось тяжелым брюхом совсем низко, без страха распороть черный бархат одним из бесконечного множества шпилей. Темное и бездвижное, оно будто не дышало, даже луна, ущербная и тусклая, совсем потерялась в душном мороке.

      Звёзд больше нет, они проиграли фонарному свету цвета яичного желтка и теперь, с кротостью побежденных для Рена годны лишь на то, чтобы являть собой символ его сиротства, огромного и страшного одиночества и бесприютных скитаний.

      Усталые глаза едва различали, где кончаются старые сломанные доски и начинается июльская ночь, и Рен с досадой думал, что все осталось прежним, что он по-прежнему жалок и слаб и ждёт чуда или руки помощи, и тогда, чтобы уберечь гордость от очередного укола, он пытался вспомнить события ночи побега.

      Вот он пасет стадо, вот возвращается домой, пахнет пылью и неуловимой горечью душного полудня, скрипит калитка. " Кажется, отец собирался смазать петли" – думает ребёнок, но кому есть дело до петель, когда на встречу бежит с лаем тощий пёс. Рен треплет друга за ухо и входит в сени, босым ногам тут же становится холодно, скрипит половица, в углу стоит мать, точно наказанная, и смотреть огромными печальными глазами на сына.

      "Почему она там?"

      И пустота пожирает последнее четкое воспоминание: затравленный взгляд истощенной несчастной женщины, и последовавший за ним неясный скрип…

                              2. Арлен Дюран

1867 г.

      Все вокруг кажется очень реалистичным и тем не менее принять это за реальность Рен не может даже при желании: как бы бродяжка оказался в такой роскоши? Бархатный балдахин , расшитый звездочками, а за ним просторная спальня, наполненная золотом, зеркалами и солнцем.

– Где же гувернантка? Или слишком рано? Тогда почему открыты шторы? – буднично говорит он и в ужасе вскакивает с кровати. – Что я несу?

      Неприятное чувство, будто чужие мысли хозяйничают в голове, наталкивает Рена на весьма неприятное подозрение, которое ещё и подтверждается, когда он подходит к серебряной поверхности стекла, тянущейся от пышной лепнины потолка до самого плинтуса. Из отражения смотрит очаровательный холеный мальчик лет семи, с розоватыми пухлыми щёчками, огромными лазурными глазами, обрамленными пушистыми светлыми ресницами, белокурые волосы торчат ото сна во все стороны, а ночное платье украшает изысканная вышивка.

      Настоящий ангел.

– Рен! – над самым ухом раздается детский голос, а перед глазами предстает хорошенькое личико, правда совершенно красное и несколько опухшее от слез. – Как ты мог?! – девочка обижено складывает ручки на груди и так сильно опускает голову, что лицо теряется за золотыми кудрями, с обеих сторон перехваченные и шелковыми ленточками.

      "Кто она?" – думает Рен, но губы его произносят иное:

– Я уже извинился! Из-за этого ты разбудила меня так рано?

– Не могу спать без моей Мэри! – Снова расплакалась малышка.

      Рен теперь глядит на нее внимательнее. В кулачке девочки, бессильно свесив фарфоровую руку, покоится кукла в кружевном чепце и нарядном бальном платье. Жаль, белое лицо с аккуратно нарисованными голубыми глазами и алыми губками, так похожее на лицо хозяйки в момент задумчивого спокойствия, пересекает огромная трещина.