Бабушка вышла на пенсию и хворала днями напролет. Жаловалась на сердце и ноги. Уверовала, что на них проклятие, и девочка пыталась его снять, рисуя магические соляные круги, зажигая свечи, читая молитвы. Баба Шура в такие минуты доставала семейную фотографию, на которой все еще были живы и здоровы, и подолгу с грустью ее рассматривала, подперев щеку.

В тот день по телевизору транслировали конкурс «Московская красавица». Ирка не моргая пялилась в экран. По сцене Дворца спорта прохаживались плоские девушки в блестящих купальниках, люрексовых платьях, чалмах, брючных костюмах. Они одинаково улыбались и однотипно отвечали на вопросы Михаила Задорнова. Неожиданно раздался стук в дверь. Нервный. Недобрый. Девочка подставила табурет, взглянула в глазок и открыла. На пороге маячила соседка, жившая этажом ниже. Тетка брезгливо взглянула на ребенка, словно на таракана, и рявкнула:

– Есть дома кто-нибудь из взрослых?

– Нет. Бабушка с дедушкой ушли на рынок.

– Ну тогда иди сама, забирай мать, а то ее сейчас весь двор переимеет.

Ирка позорно икнула и завозилась с обувью.

– Где она?

– За гаражами. Прохлаждается в позе звезды. И не забудь захватить ей одежду, а то придется вести в чем мать родила.

Ирка метнулась к шкафу и перепутала полки. Вывалила на пол теплые свитера и тут же стала запихивать обратно. Затем выудила комбинацию и зачем-то полотенце. Прыгнула в первые попавшиеся тапки и захлопнула дверь.

1964 год. Август.

Что может быть увлекательнее переезда? Взрослые тужатся, ссорятся, что-то роняют, жонглируют крепкими словами, объединяются в пары-тройки и считают: «Раз-два, взяли!». Сталкиваются в темных коридорах и на лестничных пролетах. Пыхтят похлеще парадных самоваров, растопленных щепками в храмовый день. В доме – форменный бардак. На полу стопки книг, настенные часы, связанные бечевкой дерматиновые стулья, горшки с юккой, корзины. Глобус, лысая кукла и балалайка с одной уцелевшей струной. Баба Фима бережно упаковывает в твердую бумагу хрустальные вазы и селедочницы с криво нарисованным фундуком. Банки с компотами и белыми грибами. Трясется над своей артельной мебелью из шпонированной фанеры. Пересчитывает нажитое добро: буфет, керосиновая лампа, табуреты. Любовно заворачивает в газету портрет Галочки. На нем девочка восседает на диване в телогрейке и битых валенках и читает газету «Труд», нацепив на нос очки-консервы.

Мама Шура постоянно одергивала тесноватый халат и распихивала вату в модельные туфли. Подписывала коробки: Чайник. Казан чугунный. Фруктовница. Лапшерезка. Грибочница и графин «Дубок». Форма для кекса. Наволочки. Ступка. Кастрюля 10-литровая. Бидон. Сахарница с крышкой. Орехоколка. Электровафельница. Дуршлаг. Формы для леденцов. Самовар. Подстаканники. Дальше шло детское белье, зимнее пальто и босоножки, написанные через букву «ш». Нейлоновые рубашки и плащи из болоньи. «Лирика» Ломоносова и «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Репродукция картины Пименова «Свадьба на завтрашней улице». На полотне жених с невестой маршируют через котлован с наспех брошенными досками, а вокруг – стройка, трубы, краны, лужи, разъезженная глина, оттепель – одним словом, весна.

Грузчики шаркали и приседали под тяжестью серванта. Мама пыталась их страховать, ведь он новый, лакированный. Отец занимался бочками для засолки, тыча в каждую пальцем: «Для груздей, сыроежек, лисичек и опят». Никому не доверял купленный неделю назад холодильник. Впрягся сам, сделал неловкий шаг и упал ниц, расквасив нос. Мама заметалась в поиске зеленки и уточняла, где ошивается Петька. Галочка стремглав неслась в песочницу и тащила брата волоком в дом. Тот, трижды уписавшийся и наевшийся от пуза песка, упирался. Ревел. Лупил ее лопаткой и пытался ущипнуть, где побольнее. К примеру, за губу. Девочка привычно терпела. Торопилась подняться на третий этаж, чтобы в полной мере насладиться суетой переезда.

Во дворе прохлаждался грузовик, опираясь на солидные колеса, и Гале очень хотелось забраться в кабину и подудеть. Похвастаться перед ребятами, что они уезжают навстречу приключениям, а те остаются на том же месте, в том же дворе. Скукотища. Только детей особо не наблюдалось. Всех развезли по бабушкам, морям и дачам. Никто не играл в Робин Гуда, не кричал «палки-стукалки, сам за себя», и даже некому было объявить, размахивая горбушкой, щедро растертой чесноком:

– Сорок один! Ем один, – надеясь на ответ: – Сорок восемь! Половинку просим.

Двор замер. Уснул. Затих.

День выдался жарким. Густой воздух пропитался медом, зноем, бахчевыми. Арбузные ягоды продавались на каждом углу по десять копеек за килограмм, и народ, прежде чем совершить покупку, прикладывался ухом к полосатым бокам, определяя спелость на слух. Всюду торговали квасом, и желтые позорные струйки стекали прямо на проезжую часть. Солнце карабкалось все выше, пока не ушло в зенит. Из окна второй квартиры пахло оладьями.

Больше всего Галочка переживала из-за собаки. Во дворе жила ничейная псина, похожая на волка, со знатной шеей, поленом-хвостом и острыми бодрыми ушами. О ней ходила легенда, которую с удовольствием пересказывали, украшая новыми деталями.

Поговаривали, что в какой-то из деревень жила семья – милые, дружелюбные люди, и была у них собака. Породистая, умная, с голубыми глазами. Обитали те на окраине, и сразу за их огородом начинался сосновый лес. Деревья росли настолько близко друг к другу, что никакой солнечный или лунный луч не имел возможности протиснуться внутрь, и в результате в чаще формировался редкий синий оттенок, почти что «тенарова синь». В мае он сгущался, благодаря огромному количеству колокольчиков и небу, каким-то чудом оседающему на кочках и пнях. Лес уходил севернее, и водилась в нем тьма диких животных – от крупных зайцев до кабанов с волками. Иногда хищники нападали на мирно пасущихся коз, бывало, обносили огороды, с особым удовольствием прохаживаясь по баштанам.

Как-то раз в начале февраля, когда морозы заточились до острия сапожного ножа, молодой волк унюхал за забором запах суки. Долго обнюхивал доски, пытаясь заглянуть в щель, делал подкоп в снегу, но его спугнул бдительный хозяин. На следующий день перед самым закатом прибежал снова и стал оказывать свои немудреные знаки внимания. Сука нервничала, «рюмсала», бросалась грудью на штакетник. Волк скулил, протягивая свою лапу с искривленным когтем. Так продолжалось достаточно долго, пока однажды они не завыли в два голоса. Хозяин понял, что между животными вспыхнуло серьезное чувство, и сдался. Молча отстегнул ошейник и выпустил суку на свободу.

Та в два счета перепрыгнула ров с подмерзшей водой, потрусила по неубранной морковной ботве и оказалась возле возлюбленного. Поздоровалась. Огромный черный зверь ласково прикусил ей загривок, и они отбежали на приличное расстояние. Прижались боками и шеями, затеяв некую любовную игру. Неожиданно собака дала задний ход, вернулась и лизнула хозяина. Заметалась, разрываясь между преданностью и страстью. Тот все понял. Махнул рукой:

– Да беги уже. Я не в обиде.

Со временем эту пару видели у заледеневшей реки. На пойменном лугу. Недалеко от бугристого болота. У кромки синего леса. А потом кто-то из соседей принес щенка. То ли украл, то ли тот единственный выжил после охотничьей зачистки. Его назвали Бароном, увезли зачем-то в город, и он ковылял из одного двора в другой, пока не доверился ребенку.

Девочка ухаживала за собакой со всей ответственностью. Приносила суповые косточки. Воду в железной миске. Мякиш городского батона. Рыбные головы и хвосты. Пес следовал за ней по пятам и считал своей хозяйкой. Провожал в детский сад. В универсам. В Дом книги. На кружок мягкой игрушки. Спал на теплой кофте под дверью во время зимних холодов. Поэтому когда машина, загруженная разношерстным барахлом, вырулила из двора, делая первую ходку, побежал следом. Галя выглядывала из окна и подбадривала друга. Махала ему повседневным гофрированным бантом. Барон не отставал. Летел мимо стихийного рынка с ведрами картофеля, глянцевого лука, корзинок с крыжовником и опят. Мимо бабушки в белом халате, взвешивающей всех желающих на медицинских механических весах. По трамвайным путям и тротуарам.