— Открывай, Препедигна, это я, Иоанн Креститель! Пришел на праздник обретения своей главы.
— Прелесть ты, а не Иоанн Креститель! — задохнулась от возмущения молитвенница.
В тот же день из монастырской церкви исчезла древняя икона Обретение Главы Иоанна Предтечи.
ГЛАВА IV
Как Матушка пальцы загибала, Малик Джамал Синокрот готовился к отсечению воли, а я старался не отчаиваться.
А с каким воодушевлением, с каким восторгом я стремился в монастырь. Так только письмо спешит к адресату, так только поезд, если он не выбился из графика, летит через тьму к конечной станции. Да что говорить! То неодушевленные предметы, а здесь живой человек, жаждущий обретения и опыта.
— Но это же не мужской монастырь, — пытался урезонить меня Синокрот. — С нами там и разговаривать не станут.
— Станут, — отвечал я беззаботно. — Матушка Препедигна уже не только разговаривает по телефону, но и обещает взять на вечное проживание.
Не знал я еще тогда, насколько был прав Синокрот в своих сомнениях.
Сплошь и рядом случаются такие неразлучные друзья, как мы с Синокротом: толстый и тонкий, долговязый и коротышка, умный и глупый, серый и белый… В нашем случае все плюсы относились к Синокроту, что и определило его особенное положение при распределении обязанностей. Конечно, нам было позволено жить в монастыре. Но не просто так, а на определенных условиях.
— Во-первых, — сказала Матушка Препедигна, загибая большой палец на моей руке, — раздельно вы жить будете…
Матушка родилась когда-то за границей привычной русской речи и говорила иногда очень и очень странно.
— Семь раз отрежь, один раз отмерь, — говорила Препедигна, и все спешили согласиться с ней.
С ней всегда и во всем немедленно соглашались, а тех, которые не хотели этого делать, давно уже и след простыл.
— И без пруда, — говорила Матушка, — не вытащишь рыбку из труда, а кто не ест, тот не работает.
Тогда она решила, что Синокрот вполне еще может стать монахиней, если научится отсекать свою волю и носить апостольник, а у меня путь другой.
— Поскольку ты писатель, — сказала Матушка, сморщив нос, — займешься летописью монастыря. Ты должен хорошо знать, как летописи пишутся, раз уж позволяешь себе заниматься подобной ерундой. Но учти: с этим послушанием не справишься, отправлю в Сибирь к епископу Гурию. У него не только писать, но и дышать не каждому позволяется.
Пока игуменья загибала пальцы, перечисляя все наши обязанности, я старался не слишком отчаиваться.
«Все будет хорошо, все будет просто отлично», — уверял я сам себя.
— Снявши волосы, по голове не плачут, — между тем закончила Матушка очередную пословицу и подняла руку для благословения. — Я дважды не повторяю.
ГЛАВА V
О необходимости вставать из гроба, а также о том, как хорошо было Демосфену на морском берегу.
Думал я, что в Сибири люди без меня как-то живут. Живут себе без всякого предположения о моем возможном и внезапном прибытии. А ведь заявит Матушка властям отдельно взятого государства, что некий Скобкин, не имея паспорта, вторгся на территорию отдельно взятого монастыря, и всё. Примчится полиция, отвезет меня в аэропорт, загрузит в багажный отсек самолета, направляющегося в Сибирь. И на руках моих будут наручники, так что никуда я не денусь. Полечу в Сибирь, блюя от страха перед епископом Гурием.
— Здравствуй, Сибирь! — скажу я, выползая на сорокаградусный мороз в сандалиях и в T-shirt. — He скучала без меня?..
И больше я ничего сказать не успею, потому что повлекут меня к епископу Гурию, который живо зашьет мне рот суровой нитью, а шов для верности заклеит лейкопластырем. И стану я дышать через нос, хотя и очень трудно у меня это получается. И не выдаст мне епископ Гурий никакой одежды, поскольку не захочет впасть в грех расточительства. А если замерзну я и околею, то скажет епископ: «Бог дал, Бог и взял». И еще скажет неумолимый епископ Гурий, что не станет он меня, постороннего голодранца, отпевать. Так что придется мне вставать из гроба и просить милостыню на собственные похороны. Мыча просить или скуля, потому как рот мой будет зашит и заклеен, ноздри вырваны, а глаза выколоты. И выбитые зубы будут перекатываться у меня во рту, как морские камешки у юного Демосфена.
Хорошо было Демосфену на морском берегу, хорошо было каракатице, прячущейся в своей раковине, а мне каково? Каково человеку, когда его пугают? Когда ему угрожают ссылкой в Сибирь? Когда его не любят не за что-то определенное, а просто так. На всякий случай.
ГЛАВА VI
Как никто меня простить не захотел (из записной книжки писателя, украденной сестрой Вулканидой).
Где найти слова, когда они потеряны? Где их взять?.. И где найти себя, потерянного окончательно и бесповоротно? Где себя взять?..
Люди живут, конечно, где и как угодно, но между «где» и «как» огромная разница. «Как» — это образ жизни, это кому как нравится жить, а «где» — это уже совсем другое.
«Где, — часто спрашивали меня, — ты, друг, живешь?»
И если жить я (где следует) не умел, то и дела со мной иметь было незачем. Так и уехал я, не научившись жить в одном месте, в другое место, прихватив с собой Синокрота, о чем теперь сильно жалею.
Опыт предполагает обретение, а я все потерял. И не с кем мне поговорить на кладбище, кроме усопших, но они молчат. Молчит раба Божия Вера (1917-1995), раба Божия Надежда (1933-1995), раба Божия Любовь (1945-1995). И я молчу, растеряв слова. А что я без слов? Без слов я ничто, потому что человек Слова. Я, недостойный Божий раб Василий (1949-?), человек Господа Иисуса Христа. Но что мне сказать Богу, если я чувствую Его иначе, чем Матушка Препедигна, понимаю иначе, чем старец Нил? Позавчера, в пятницу, я съел куриное яйцо, оставленное кем-то на могилке, а сегодня меня не допустили к причастию.
— Ты неисправимый грешник, — сказал честный отче Нил, — и геенна тебе обеспечена.
А я ведь никого пока не убил, не замучил, но вот должен гореть в геенне, потому что съел яйцо. И нет мне прощения, поскольку Нил прощать меня не хочет.
И архиерей Моисей прощать меня не хочет, потому как запретил мне писать, а я вот пишу.
И отец Савва, узнав, что я умею читать, меня простить не может, уверенный в том, что от книг в его покоях заводятся клопы.
И все они готовы поставить на мне или надо мной крест, чтобы я уже из могилы писал свою докладную записку человечеству. Свою докладную записку о жизни на кладбище.
ГЛАВА VII
О том, как меня ударили палкой, а одна прихожанка отдала Богу душу.
Когда нужно повествовать, возникают трудности. И возникают они от нежелания знать, чего знать не хочется. Ведь как упоительно было бы не знать ни отдельно взятого монастыря, ни Матушки Препедигны, ни сестер, ни недобрых иереев. Не иметь, как говорится, представления!.. А вот Синокрот считал, что надо потерпеть. И больше семи месяцев не снимал апостольника и железных сапог. Определили Синокрота послушницей, а это значит, что день-деньской он должен был нести разнообразные послушания.
— Надо делать так, — учила его Матушка.
От ТАКих дел у моего Синокрота запали глаза и дрожали руки.
— Потерпеть надо, — вздыхал он и больно бил себя по губам указательным пальцем.
— Вот скажу Матушке, что вы шепчетесь, — злорадно скрипела всякий раз сестра Вулканида, вырастая буквально из-под земли.
Сестра Вулканида шантажировала нас с первого дня появления в монастыре. Да что там дня! С первой секунды нашего появления на свет.
И другие сестры шантажировали. А если не шантажировали, то корчили рожи. А если не корчили рож, то лезли драться. Одна бывшая графиня меня прямо в церкви палкой побила.
— Стоит, вражья сила, и блестит очечками, — сказала она, побивая меня палкой.
