Что можно говорить в такой ситуации? Я не романтик, а человек действия. Не всегда придут на ум нужные слова, когда находишься в интимной, а не в рабочей обстановке. Для меня проще руководить несколькими десятками людей, чем выдумывать новые комплименты для женщин. Каждая из них требует особого подхода, ведь у них разные представления об ухаживаниях, и каждой нужно что-то другое, а что – об этом они предпочитают не говорить, испытывая мужчину на сообразительность. Мне проще показать себя в деле, чем разводить сантименты.

В певцы серенад я никогда не годился.

Начав короткий монолог, воспевающий ее неповторимость, как прежде говорил многим женщинам, я вдруг понял, что задуманный сценарий выходного дня выходит из-под контроля и обретает собственную жизнь. Я вдруг почувствовал, что задыхаюсь от тепла Анны, плыву в волнах ее сексуальной энергии, хочу держать в объятиях только эту женщину, целовать всю, с головы до ног, обладать только ею, любить только ее, а не повторять какие-то глупые, заезженные, ненужные слова.

Теперь она смотрела, не отрываясь, в глаза, ее взгляд как магнитом тянул к ней, втягивал мощной струей мое существо вовнутрь, не оставляя сил сопротивляться. Это непонятная, необъяснимая сила, но думать я уже ни о чем не мог. Мы молча сбрасывали одежду: она – немного отвернувшись, я – глядя на объект любви. Я оказался проворнее и истово прижал ее, не успевшую полностью раздеться, к истомившемуся по женскому теплу телу. Я обнимал, целовал и ласкал мою фею, заходясь от нежности к такой прекрасной груди, теплым губам, шелковистой коже. «Господи, – успел подумать я, – ты вновь подарил мне жизнь и счастье любить, спасибо тебе!»

– Со мной происходит что-то очень приятно-волшебное, и, кажется, я влюблен, – не только подумал, но и произнес я негромко.

Держа в объятиях женщину, которую окрестил маленьким сокровищем, я не в силах был убрать с лица дурацкую улыбку влюбленного павиана. Не видя себя со стороны, можно догадаться, что картина, предстающая сиюминутно перед глазами, не имела бы никаких шансов войти в анналы всемирной живописи, возьмись кто-либо изобразить ее на холсте.

Моя юная стройная чудесница молча смотрела мне в глаза, не говоря ни слова, но ее проникающий до самых глубин трепещущей плоти взгляд, зажигающий и горячий, вновь вздыбил мое естество, которое я боялся и не хотел оставлять в одиночестве, вне нее, где ему так уютно. Глядя ей прямо в глаза и крепко обхватив за бедра, я, разгоняясь все сильнее, молил взглядом об одном – чтобы она не остановила, доставив вновь на вершину блаженства. Я хотел полностью раствориться в ней, войти каждой клеткой тела в каждую ее клетку, каждой невидимой глазом частичкой обнять ее, да там и остаться, растворенным в ней, не думая больше ни о чем.

Утолив первый голод, я был благодарен своей любовнице за то, что она ни словом, ни жестом не показала нетерпения, за то, что не оттолкнула, а приняла мои правила любовной игры и темперамент.

Анна по-прежнему молчала, но охотно отвечала на поцелуи, закрыв глаза и отдавшись во власть чувств. Мы ласкали друг друга, я шептал нежные слова, продолжая любить, пока не почувствовал ее тяжелое дыхание. В горле пересохло, я боялся сделать неверное движение, спугнуть стремление к восторгу, поспешить или опоздать. Наконец я услышал стон и одновременно почувствовал, как, сдавливая мне ягодицы, она проталкивает меня глубже внутрь. Ее лоно сжимало и отпускало, выталкивало и вбирало в себя мою разбухшую от желания плоть. Сознание почти покинуло меня, когда, спустя мгновение, я оросил счастьем прижавшуюся ко мне женщину. Боже, что это было за чувство! Мы замерли в объятиях друг друга, боясь пошевелиться и спугнуть тишину, нависшую над нашими горячими и влажными телами и нарушаемую только неровным стуком наших разогнавшихся сердец.

«Это было как тогда, двадцать с лишним лет назад, когда я встретил первую, позднее предавшую меня любовь, – бродили в глубине сознания мысли. Я лежал счастливый, наслаждаясь минутами отдыха. – Но это было и другое – я повзрослел, стал мудрее, многое пережил и понял. Другой уровень чувств, другой уровень отношений. Одно дело, когда выбираешь в жены будущую мать детей и хорошую любовницу, и другое – когда, будучи зрелым, решаешь для себя: с этой женщиной я хочу состариться и умереть, если и не с ней вместе, то хотя бы на ее руках, в ее объятиях. Второй выбор, может быть важнее, чем первый, незрелый, потому что он сопровождает тебя до конца единственной жизни. Уже нет в живых родителей, у детей свои дети и заботы, им не до тебя, и только любящая женщина остается до самого конца, чтобы сказать последнее прощай. И когда ты станешь уходить туда, откуда нет возврата, тебя будут сопровождать потерявшие блеск любимые глаза. И ты уйдешь из жизни счастливым».

Так рассуждал я, гладя волосы лежащей возле меня женщины, определив будущую жизнь. Я чувствовал потребность защитить Анну, дать то, чего ей недостает и о чем она мечтает, уберечь от невзгод и волнений. Но больше всего я хотел ее любить – ночью, днем, вечером, утром, в любое время дня и ночи, везде и всегда, держать все время в объятиях. Как назвать то, что я чувствовал, как описать волнения души? Любовь? Это слово вмещает в себя десятки смыслов, и у каждого свое понятие любви – их столько, сколько всех нас, разных. Для меня любовь – это не только желание обладать, хотеть, любить, но и желание дать, защитить, помочь, сберечь.

Время от времени утоляя жажду глотками шампанского прямо из горлышка, мы любили друг друга всю ночь. Не знаю, откуда у меня взялось столько сил, ведь мне вчера исполнилось шестьдесят. Возможно, виновата ее молодость или ее темперамент, а может быть, моя молодость берет то, что недополучила тогда, много лет назад? Проводя рукой по абрису ее бедра, я любовался Анной, мягкой и расслабленной.

– Не могу больше, – шептала она, закрыв глаза и облизывая сухие губы. Это так остро и приятно щекотало нервы, что прибавляло новых сил.

– Я тоже не могу, – повторял я радостным эхом, целуя ее.

Моя возбужденная плоть стояла, будто выслушивала вечно длящийся приговор суда, не падая и не ослабевая. Влаги уже не было – ее выпила неожиданно возникшая в моей жизни волшебница.

Задремал я только под утро, сделав нелегкий выбор между сном и явью, и проснулся от шума машин за окном. Поднявшись на локте, я смотрел на спящую молодую женщину, думая о том, как же безгранично счастлив может быть человек. Стекла запотели от нашего дыхания, образуя от избытка влаги стекающие вниз ручейки собравшихся вместе капель, и через них проникал еле видный, колеблющийся свет редких, едущих по воскресным делам автомобилей. Утро вступало в свои права, жизнь просыпалась ото сна, начинался новый день.

Позавтракать нам не пришлось: моя ночная фея попросила отвезти ее домой – видимо, сказалась бессонная ночь. Стараясь быть бодрой, она выглядела уставшей, под глазами залегли голубые тени, глаза потеряли блеск. Впрочем, чувство юмора у нее никуда не исчезло, и по дороге домой мы смеялись над рассказанной Анной шуткой о двух пингвинах, которые решили провести отпуск на Средиземном море.

Мы расстались недалеко от дома, как она попросила, чтобы не тревожить ненужными догадками любопытных соседей. Я долго смотрел в ее лицо, стараясь запомнить прекрасные черты, приобнял за плечи, желая и не решаясь открыть при дневном свете чувства. Она кивнула, развернулась и покинула меня, ушла, не махнув на прощание рукой, не оглянувшись, будто не умирала всю ночь от наслаждения в моих объятиях.

Так закрылась прочитанная страница прошедшей ночи…

Противная влажная паутина накрыла окружающее пространство, набиваясь за воротник, в глаза, во все незащищенные места, а я все стоял и смотрел вслед удаляющейся фигуре, не обращая внимания на стекающую со лба влагу.

«Почему, – думал я, – так несправедливо устроен мир? Почему я должен расставаться с той, которую только что нашел, почему мы продолжаем идти разными дорогами, куда-то торопясь и встречая на пути никому не нужные проблемы? Неужели нельзя остаться вместе и быть счастливыми?»