Я не скажу, что Ингрид в классе любили. Скорее – восхищались. И я восхищалась. Вы спрашивали, всегда ли я была лысой. Нет… До тринадцати лет моя коса достигала поясницы. Это потом, чтобы сгладить душевную боль и ненависть, я стала отрезать и вырывать себе волосы. Шаг за шагом. Прядь за прядью.

– Кого же ты ненавидела? – дрогнувшим голосом спросил Чайна.

– Не знаю. Наверное, себя, – равнодушно ответила девушка. И продолжила рассказ:

– Помните, давным-давно по телевизору шел сериал «Боишься ли ты темноты?». Там был «клуб полуночников». Ингрид придумала нечто подобное для одноклассников. Представьте себе лесок, не дремучий, но заблудиться можно, особенно подросткам. А в километре от него – кладбище. Вот там эти ребята и собирались. Жгли костры. Картошку пекли. Страшилки рассказывали. Что еще делали – не знаю, врать не буду.

В год своего тринадцатилетия Ингрид изменилась кардинально. Видели ее страшные желтые глаза? В начальных классах они были светло-карими. Сейчас, прочитав немало о ведьмах, я бы сказала, что она «вошла в силу». Но в тринадцать я чувствовала лишь притяжение и желание дружить.

В «клуб полуночников» еще входили Цеся и Еретик. Целестина была совсем иной. Это сейчас она – офисная дива и лучший сотрудник колл-центра. А в школе была тихой девочкой-отличницей. До одиннадцатого класса с косами ходила и была гордостью родителей. Еще она училась в музыкальной школе. Но на чем играла – понятия не имею. Уж не знаю, что такая малоприятная особа, как Ингрид, нашла в этой милашке. А вот с Еретиком все понятно. Они с Ингрид – просто два сапога пара были, совершенно неуправляемые дети. Ну, и еще некоторые личности в клуб ходили. Темные лошадки. Я их почти и не помню.

– Значит, ты тоже захотела стать членом «общества полуночников»? – засмеялся Асмодей. – А Ингрид тебя не приняла. Поэтому столько детской ненависти к ней?

– Почему же, приняла. Только с условием. С одним банальным условием. Тысяча детей это делали до меня. И тысячи будут делать после.

– Что же такое Ингрид заставила тебя сотворить? – усмехнулся Чайна. – Мне уже страшно.

– Ничего особенного, – пожала плечами девушка. – Всего-то провести два часа на кладбище, с двенадцати до двух ночи. Сразу скажу, я была абсолютно не боязливым ребенком, все-таки цирковая школа… И безумно хотела дружить с Ингрид. Она казалась такой необычной и загадочной со своими рунами и странными историями. А я… Я каждый день, кроме воскресенья, тренировалась с огнем, ходила по канату, занималась общефизической подготовкой. И думала, что жизнь Ингрид гораздо интереснее, чем моя.

– Что случилось той ночью? – прямо спросил Асмодей.

– Страшное, – выдохнула Ким. – Я в тринадцать лет не верила ни в Бога, ни в черта. Но пришлось поверить. До сих пор не могу спокойно вспоминать. Итак, я пришла на кладбище, как договорились, без пяти двенадцать. Ребята выглядели странно – все в черном, очень бледные. Подозреваю, что они на самом деле были сатанистами. А может, мне это показалось в темноте.

Ингрид тогда сказала, что я не где-нибудь должна сидеть два часа, а на могиле купеческой дочки, Аглаи, которая померла в 1906 году от неразделенной любви. Да там был целый мавзолей! На склепе что-то вроде покореженной беседки, украшенной искусственными цветами. А внизу – грот с цинковым гробом. И кто же их цветы принес через столько-то лет? Кто помнил Аглаю? Мне стало не по себе. И особенно напугал полуразрушенный ангел с обрезанными крыльями.

«Залезай в склеп», – с улыбкой предложил мне Еретик.

«А что, пусть лезет, она же хочет быть с нами», – поддержал кто-то из шестерок. Но Ингрид пожала плечами: «С ума не сходите. В склепе полно пивных банок и использованных шприцов. Мы ж не на брезгливость ее испытываем, а на смелость. Итак, Ким, ты должна просидеть здесь два часа. Мы подождем у ворот. Пусть тебе явится дух мертвой девушки».

И тогда я осталась одна. Замерзла так, что зубы застучали. Но вскоре глаза привыкли к темноте, стало веселее. Я посветила фонариком и прочитала надгробную надпись. Цифры, конечно, уже не помню, но вот имя врезалось в память – Аглая Феоктистова.

А потом меня как будто кто-то позвал.

Я увидела женскую фигуру. Знаете, в минуту потрясения чувства обостряются. Я даже разглядела ее лицо – милое такое, с ямочками, а черные волосы заплетены в корону.

И это было самым страшным в моей жизни. Узнаю его из многих. Я смотрела на нее и не могла даже рукой шевельнуть. И что-то менялось в моей душе. Кажется, тьма завладела ею. Хотя я слишком поэтично выражаюсь. Не тьма, а обыкновенная человеческая обида. Я подумала, будто Ингрид и ее тусовка слишком много о себе воображают. И что мне больше не хочется заслужить их дружбу. А потом девушка растаяла. На ее месте появился огненный шар диаметром в человеческую голову.

А затем случилось что-то еще. И это самое важное в моей жизни! И все… Ничего не помню, кроме захлестывающей через край ненависти.

Очнулась я от того, что Ингрид трясла меня и называла по имени. Я грубо оттолкнула ее и пошла домой. Остальное помню, как в тумане.

На следующий день в школе встретила всю эту компанию, в столовой. А дальше… провал. Вроде бы Ингрид подошла ко мне и поинтересовалась, что случилось на кладбище. Но я отдернула руку с криком: «Не прикасайся ко мне». А потом (Этот момент мне потом уже рассказали), сама я не помню ничего. Еретик начал подшучивать над моей трусостью. Смеялся, что упала в обморок. И тогда я взяла чайник с кипятком и с криком: «Гори в огне, тварь», бросила в него.

Слава Богу, каким-то образом Женя увернулся, но правую руку обварило до кости. Потом вылечили, конечно. Говорят, там больше психологический шок и что-то подобное. Тем не менее, рука у него не работает и ничего не чувствует. Сколько операций, сколько разнообразной терапии было. Годы восстановления и впустую.

Я бы отдала свою руку, только бы Еретик выздоровел. Только бы дотронулся до меня. До моей груди, до сердца, и простил… Вот поэтому я столько работаю. Коплю на новую операцию в Германии. Обещают полное излечение. И тогда я уйду от Еретика.

– Не понимаю одного: зачем ты с ним живешь? – спросил Чайна.

– Дело в том, нам тогда только исполнилось по тринадцать лет. Многое пришлось пережить вместе. Женя лежал в больнице. Это был не просто ожог. Он испытывал невероятную, адскую боль. Снова и снова сгорал заживо. Был такой беспомощный и несчастный. Ничего в нем не осталось от прежнего задиристого весельчака, лучшего друга Ингрид. Бывшего лучшего друга. Та сразу после происшествия куда-то уехала и даже не вспоминала о нем.

В общем, меня затопило чувство вины. Это было хуже физической боли. Я не знала, что делать. Меня таскали по психологическим экспертизам. Цирковая школа и мой класс дали прекрасные характеристики. Я плакала и кричала, что уронила чайник по неосторожности.

На самом деле у меня тихо ехала крыша. Из цирковой школы исключили, так как подозревали, что именно работа с огнем вызвала у меня приступ жестокости. Я съехала на двойки, начала жечь себя. Вот смотрите, до сих пор шрамы остались.

И каждый день подрезала волосы: по чуть-чуть, по сантиметру. И вырывала тоже. А потом побрилась, потому что от моих густых, пепельных волос ниже пояса, не осталось ничего. И тогда я пришла к Еретику в больницу. Попросить прощения и сказать, что всегда буду рядом. Он послал меня.

Я пришла на следующий день. Тогда он толкнул меня здоровой рукой. Так жалко это вышло. И все-таки Женька привык ко мне, даже по-своему полюбил. А я – нет. Я не чувствую к нему ничего. Только боль.

– Понимаю. Ты пыталась хоть как-то загладить вину, – вздохнул Асмодей. – И стала чуть ли не служанкой Еретика, исполняя все его прихоти. Но ты так и не ответила на вопрос: зачем с ним жить.

– Я не могу сказать, – прошептала Ким.

– Нет, мы должны знать правду, – жестко сказал Заратустра.

Ким подняла глаза:

– Я отвечу, но не тебе, Чайне.

– Мне все меньше хочется брать тебя в команду, после таких-то откровений, – пожал плечами Асмодей.