Когда она вошла в его кабинет, он уже был там. Люциус моментально повернулся к двери, когда вошла Гермиона. Несколько мгновений они молча смотрели друг другу в глаза, не решаясь произнести хоть слово.
— Может, мы перенесёмся к тебе домой? — первой нарушила тишину Гермиона. Сердце её стучало как сумасшедшее.
Люциус без лишних слов взял её за руку и они трансгрессировали. Гермиона едва не упала на пол, когда они приземлились в разрушенном ею каминном зале Малфой-мэнора, но Люциус успел её поймать. Он с беспокойством посмотрел на неё.
— Это моя пятая трансгрессия за двое суток, — объяснила Гермиона, держась за его руку.
Обретя равновесие, она отошла от него на несколько шагов стараясь оценить ущерб, который нанесла жилищу Люциуса два дня назад.
— Прости, что испортила твои вещи, — сказала она, поднимая с пола клавишу от рояля и кладя её на изуродованный стул.
— С этим залом у меня всё равно было связано слишком много неприятных воспоминаний, — бросил он.
— Люциус, — Гермиона подошла к нему, вглядываясь в глаза. Она несмело провела рукой по его щеке, и он невольно подался всем телом ей навстречу. — Тот вопрос, который ты задал мне, я… уже вчера, с самого начала знала на него ответ.
— Да? — на лице его отобразилось сомнение.
Гермиона слышала, как сбилось его дыхание, заметила, как чаще стала вздыматься под тонкой тканью рубашки его широкая грудь. Как бы она хотела снова прижаться к ней, забыв обо всём!
— Но мне нужно точно знать, что ты чувствуешь ко мне, — прошептала она. — Ты сказал, что устал от игр. Дело в том, что от них устала и я. А потому я должна быть уверена, что я действительно нужна тебе, и, что мой ответ, не будет лишь частью удовлетворения твоего самолюбия.
По лицу Люциуса прокатилась судорога. Он прикрыл глаза и отошёл от Гермионы.
Ответил он не сразу. Пройдя по залу, Люциус провёл рукой по крышке усыпанного осколками взорванного зеркала стола. Медленные шаги его отдавались эхом, пока он наконец не остановился.
— Я прожил в этом доме всю свою жизнь, — сказал он. — За этим столом сидел ещё мой дед. На нашем фамильном гербе написано «Sanctimonia vincet semper» — «Чистота всегда побеждает». Имелась в виду чистота крови, конечно.
Всю свою жизнь я полагал, что только будучи магом с чистой кровью, возможно обладать тем особенным флюидом, который способен творить любые чудеса. И всю свою жизнь я учился быть способным делать эти самые чудеса. Но вот в чём проблема, я всегда чувствовал, что в чем-то отстаю от остальных. Особенно от тех, кого в моей семье всегда было принято называть «грязнокровками». — Взгляд Люциуса прожёг Гермиону насквозь, отчего внутри у неё всё похолодело. — Грязнокровки и полукровки всегда были лучше меня. Как бы я ни старался, что бы я ни делал. Стоит только вспомнить Северуса — блестящий зельевар, искусный маг. Во многом куда более искусный, чем я…
Но всю свою жизнь я предпочитал закрывать на это глаза: чистота превыше всего! «Если искоренить всех грязнокровок, вероятно тогда я стану лучшим?» — вот как я полагал. Наконец-то стану лучшим…
Шли годы и из-за своих убеждений, в которые в определённый момент я уже, кажется, не верил и сам, я только терял и терял. Но это не останавливало меня! Это заставляло меня стараться с ещё большей силой, ещё большим усердием, отчего я терял в два, в три раза больше!
Люциус направил палочку на сервант в углу комнаты, вероятно единственный сохранившийся в целости предмет, и отправил в него невербальное заклятие. Шкаф разлетелся на мелкие осколки. Гермиона незаметно, боясь сделать лишнее движение, вытащила из кармана палочку. Речь Люциуса заставила её забеспокоиться о том, не придётся ли ей опять с ним сражаться, только в этот раз уже по-настоящему.
— И вот, я остался один, — продолжил он. — Без семьи, без уважения. Всеми ненавидимый, презираемый. Вероятно, нужно добраться до самого дна, чтобы отринуть всё. Я добрался до него, и я отринул. Отринул чистоту. Я понял, что чистота крови не значит ничего! Она не сделала меня каким-то особенным. Она только лишила меня способности мыслить здраво и видеть свет истины — мой собственный свет!
Когда уже почти семь лет назад я утратил свою волшебную палочку, передаваемую в моей семье от отца к сыну, я словно бы утратил часть самого себя. Я долго страдал от этого. Ни одна другая палочка не могла заменить мне её. Это было так, словно я потерял часть своего собственного тела, жизненно важный орган. С другими палочками мне с трудом давались даже самые простые заклятья. Как ужасно это для мага обладающего, столь сильным самолюбием, как у меня!
Шли годы, и я, казалось, смирился и с этим. Наступил момент, когда мне было уже не важно могу ли я поднять перо в воздух, не взорвав при этом письменный стол или нет. Когда Нарцисса уходила от меня она сказала, что я ничтожество, и именно так я себя и чувствовал.
Год назад я отправился в командировку в Японию, где встретился с местным мастером палочек, проживающим высоко в горах, в древнем буддийском монастыре. Я поведал ему о своей беде, и он сказал, что у него есть одна палочка из дерева магнолии. «Палочка возрождения», как он её назвал. «Магнолия — дерево, на котором после зимы расцветают прекрасные цветы, — сказал он мне. — Магнолия — это символ начала, символ пробуждения, торжества света, после периода кромешной тьмы».
В этой палочке была сердцевина из волоса единорога, и я сразу сказал ему, что мне навряд ли подойдёт она, потому как палочки с такой сердцевиной склонны к светлым чарам, а я в своей жизни практиковал больше тёмные. Тот мастер рассмеялся мне в лицо и сказал, что не бывает светлых или тёмных чар и раз мы, англичане, считаем по-иному, то плохо нам придётся в жизни.
Он сказал, что в Японии все чары считаются нейтральными, а вопрос света и тьмы сидит лишь у нас в голове. Только то, какими мы сами себя определяем — такими и будут наши чары. Я пытался ему возражать, но он сказал, что я просто должен попробовать поработать с этой палочкой. Тогда я взял её и, как ни странно, она приняла меня. Я снова мог делать всё, что умел раньше, в полной мере и даже больше. Тогда мастер палочек сказал, что дарит её мне, потому как наблюдать перерождение природы всегда интересно, а перерождение человеческой души, происходит нечасто.
Я, признаюсь, не понял тогда, что он имел в виду. Я просто был рад тому, что снова мог чувствовать себя полноценным. Не хуже других, во всяком случае. Однако чем больше я работал с этой палочкой, тем больше нового я открывал в себе самом.
Чары и правда оказались не тёмными и не светлыми. Чары оказались такими, какими я сам их творил. Я сжёг все свои книги по «Тёмным искусствам», потому как в них я больше не находил для себя интерес. Я занялся изучением других чар. Тех, которые мне не давались никогда. Которые я всегда считал «светлыми», чуждыми моей сущности. Всю свою жизнь я сам блокировал в себе часть своей силы и с этой палочкой я постепенно начал познавать её.
Однако было одно, как мне всегда казалось, не самое сложное заклятие, которые вы со своими друзьями поневоле, изучили ещё в школе. Я всегда недооценивал его, считал не самым полезным для себя, и вот оно-то у меня никак не могло теперь получиться. Целый год я бился над ним, не имея понятия, что же делаю не так. «Какая глупость — вспомнить своё самое счастливое воспоминание! У меня полно таких!» — думал я. И всё равно оно никак мне не давалось. Я даже попросил Северуса научить меня. Он, конечно, шутя сказал, что я просто безнадёжен. Но, чёрт возьми! — Люциус ударил кулаком по столу, и Гермиона вздрогнула. — Оказалось, для его воплощения, мне только и нужно было, чтобы в моей жизни появилась одна маленькая грязнокровка! — он направил палочку в потолок и воскликнул: — Экспекто Патронум!
