Мисс Виткус помахивала картами в ожидании. Зубы у нее были длинные, неровные, но белые узловатые пальцы – на редкость проворные, а ногти – гладкие и блестящие.

– Пять баксов, – сказал Куин, вынимая бумажник.

– Читаете мои мысли. – Она взяла банкноту и засунула куда-то под свитер.

Через мгновение Куин спохватился:

– А где же фокус?

Она перегнулась через стол и собрала карты.

– Пять долларов за вход, – сказала она, и он разглядел выражение ее глаз – в них была злость. – За представление еще пять.

– Это же вымогательство.

– Я не вчера на свет родилась, – ответила она. – В следующий раз приведите с собой мальчика.

Говорит мисс Уна Виткус. Записываем историю ее жизни. Это снова часть номер один.

Как, восемьдесят восемь минут? На этой маленькой штуковине?

…

Ловлю тебя на слове. Что ж, поехали.

…

Ну, появилось радио. Хорошая штука, кстати. И еще печатная машинка. Застежки «велкро». Миксер электрический. О, и еще много замечательных изобретений по части женского нижнего белья. Трудно выбрать что-то одно.

…

Да, а потом у меня появилась стиральная машина – автомат. Точно, автомат. Не помню, когда я перешла на нее. Вот ты трешь нижнюю юбку на стиральной доске, а вот у тебя уже двое детей-подростков и «майтаг»[3] последней модели, не успеешь и глазом моргнуть. А куда подевалось то, что между, непонятно.

…

Вот и все. Больше мне нечего сказать.

Куин покинул дом мисс Уны Виткус на пять долларов беднее и обделенный магией. На автобусе он доехал до Норт-Диринга, вышел у самого дома Белль и застал ее у забора – она расчищала граблями клумбу с тюльпанами. Он всегда считал этот дом домом Белль – что было верно в юридическом смысле – хотя сам прожил здесь в общей сложности пять с половиной лет. Окна-эркеры напоминали ему о ситкомах шестидесятых годов, которые он в детстве запоем смотрел по телевизору, в них фигурировали образцовые мужья и отцы, надежные парни, которые вечерами сидели дома и заботились о том, чтобы семейная лодка не пошла ко дну.

– Ну что? – спросила Белль. Даже голос у нее стал тонким, словно из него вырезали нижние ноты.

– Это в районе Вестбрука, – ответил он. – Двор в ужасном состоянии.

– Он подрядился работать у нее до середины июля. Я сказала Теду, что мы возьмем это на себя.

– У нее там штук двадцать кормушек, висят очень высоко. Работенка была прямо для него, лучше не придумаешь.

Белль оглядела улицу.

– Ты пешком?

– Я продал свою «хонду», – он вынул из кармана чек и протянул ей.

После второго развода он посылал ей деньги на ребенка каждую субботу и ни разу не пропустил платежа.

Она посмотрела на него без всякого выражения.

– Я же сказала, Куин. Теперь нет необходимости.

Он подумал уже не в первый раз: а может ли человек умереть от горя, в буквальном смысле? На ней была розовая блузка, такая мятая, словно ее только что вынули из стиральной машины в общественной прачечной.

– Белль, – сказал он. – Прошу тебя, возьми.

Она не взяла, и он стоял с протянутым чеком, который трепыхался на ветру, кровь пульсировала в висках, он дал ей понять, что не отступит. Она сдалась, взяла чек, не сказав ни слова, в висках перестало стучать.

Вокруг все изменилось до неузнаваемости. Расцвели поздние весенние цветы, окна блестели чистотой, очередная партия вещей дожидалась старьевщика.

– Снова убиралась? – спросил он.

– Просто барахло, от которого решила избавиться.

Почему решила, непонятно. Он пригляделся к куче забракованных вещей: мягкий стул, блендер, настольная лампа, какая-то посуда. Взгляд выхватил предмет, который стоял в стороне: его первый усилитель, два ватта, подарок на тринадцатилетие.

– Это, никак, мой «марвел»?

Они оба уставились на него, словно на дохлого зверька. Дешевая штука, японский импорт, полированный корпус блестел, словно мокрый, даже под тридцатилетним слоем пыли.

– Он уродский. К тому же не работает, – сказала Белль. – Кому он нужен?

– Мне его мама подарила.

Шестидюймовый усилитель, три кнопки, хлам по большому счету, единственная сохранившаяся память о детстве. И о матери, если уж на то пошло.

– Между прочим, он работает, – сказал он на этот раз с нажимом.

Куин любил этот усилитель. Он много значил для него.

– Почему бы тебе не забрать свой мусор из моего дома раз и навсегда? Теперь тебя здесь ничего не удерживает.

– Белль, не надо, – попросил он.

Он пропустил два последних свидания с сыном, и теперь ему нет и не может быть прощения. Некоторые вещи, особенно не заслуживающие прощения, удается рассмотреть лишь в застывшем свете времени. Он огляделся. В течение двух недель семья Белль роилась в доме, словно стая шершней, под предводительством Эми, сестры Белль. Даже Тед Ледбеттер засветился, важная персона. Но сегодня в доме тихо, никого не видно.

– Тед здесь?

– Нет. А тебе какое дело?

– Прости. А где все?

– Тетушки разъехались по домам. Эми отправляет открытки с благодарностями. Я делаю вид, что у меня много дел, чтобы хоть четыре секунды побыть в покое.

Она прислонила грабли к дереву, сделала глубокий выдох, который напомнил ему о занятиях для беременных, где учат правильно дышать во время родов. Он вслед за ней вошел в дом, и она, заметив его, удивилась.

– Можно мне попить? – попросил он.

Она прошла на кухню, налила стакан воды. Дом был аккуратным – образец загородной классики, хотя, строго говоря, находится в городской черте Портленда. Некогда ухабистый участок поделили на газоны. Качели, скворечники на деревьях, собаки. Родители Белль купили этот дом и передали ей с условием, что имя Куина не будет фигурировать в документах на право собственности.

– Она говорила про него? Старуха?

Куин покачал головой.

– Она выманила у меня пять баксов.

– Они вели друг с другом замечательные разговоры, – сказала она. – Я знаю.

– Не понимаю, как он вообще с ней ладил.

Куин очень старался, чтобы это прозвучало легко, но от чрезмерного старания слова упали, словно камни, как падало все в последнее время.

– А ты сказал про него?

Он залпом осушил стакан. От крекеров в форме животных смертельно хотелось пить.

– Кому, ей?

– Ей! Кому же еще, Куин?

– Нет, – ответил он и добавил: – Не смог.

Ледяная корка враждебности, покрывавшая ее, начала подтаивать.

– Нет ничего странного в том, что он ладил с ней, это в его характере, – сказала она наконец. – Она же немыслимо старая.

– Я это заметил.

Она коснулась пальцами его руки.

– Это все, о чем я тебя прошу. Он дал ей слово, а для него слово кое-что значило. Я могла бы и сама, но это, – она будто поискала нужное выражение пальцами в воздухе, – это долг отца.

Куин ничего не сказал. Что тут скажешь? Он ушел, когда мальчику было три, и вернулся, когда исполнилось восемь. Он добровольно покинул мальчика на пять лет, разбил хрупкую скорлупу отцовства. Бостон, Нью-Йорк и, наконец, Чикаго, пока до него не дошло, что его новая жизнь ничем не отличается от старой, от которой он сбежал, только более одинокая. За этим последовал долгий унизительный путь на автобусе домой. Он прилично зарабатывал – всегда прилично зарабатывал, только этим и мог гордиться – и все равно боялся встретить бывших товарищей по группе и администратора, которые станут шептаться: «Ха-ха, нет, он не смог ничего добиться, и да, он вернулся навсегда».

– Я же не говорю, что не буду ходить к ней. Всего лишь сказал, что она совсем не божий одуванчик в клетчатом фартучке.

– Бедненький, – ответила Белль. – Какие еще дела у тебя запланированы на сегодня?

– Свадьба в пять.

– Вечно у тебя свадьбы в пять, мистер Нарасхват.

Раньше она всегда его так поддразнивала, и теперь, когда возобновила эти подколки, он почувствовал себя не таким одиноким. Белль однажды сравнила его манию выступать с хроническим алкоголизмом. Куина это задевало, правда была в том, что в своей незначительной и бестолковой жизни он, лишь играя на гитаре, чувствовал, что способен дать другому человеку именно то, в чем тот нуждается.