Алциму пришли в голову предания о сарматских женщинах-воительницах, что не могли выйти замуж, не убив врага. Рассказывали, что было время, когда в Сарматии девочкам выжигали правую грудь, дабы она впоследствии не мешала рубить мечом и стрелять из лука. Он даже скользнул взглядом по груди своей гостьи, но ощутил внезапное волнение при виде двух упругих выступов под узкой замшевой рубахой с глухим воротником. Ему представилась она без этой грубой мужской одежды, прекрасно сложенная девушка-спартанка, обладающая одновременно женственностью Афродиты и воинственной осанкой Афины Паллады.
Он приказал вывести из зала собак и больше не беспокоить его никакими делами.
Оставшись с гостьей и ее служанкой, сделал благоприличный жест и склонил голову.
- Не знаю, как называть тебя - сестрой или госпожой?
- Я дочь второго лохага фанагорийского Пасиона, убитого на войне с аланами. Вернее - отец мой погиб от руки...- она запнулась и нахмурила брови, взглянув испытующе на Алцима. - Теперь я сирота, мое имя Гликерия. Еду я в Пантикапей на поклон к Перисаду. Но на дорогах ваших порядка нет, меня ограбил беглый раб. Коня и то, что было в сумах у седла, пришлось отдать ему. И сейчас я осталась пешей, все мое достояние - моя одежда и вот эта раба... Помоги мне добраться до Пантикапея - это все, что я прошу за потерянное мною на твоих землях.
В этой тираде чувствовался упрек. Алцим смущенно улыбнулся, опуская взор перед твердым блеском серых глаз своей необыкновенной гостьи.
- Все будет сделано для тебя, Гликерия! Ибо часть вины за твою потерю лежит на мне. Но я хотел бы спросить...- он замялся, не находя подходящего выражения.
- Что?.. Тебя удивляет мое прибытие сюда? Не так ли? - усмехнулась она, слегка поджимая подбородок и бросив взгляд исподлобья.
Эта усмешка была особенно хороша и подействовала на молодого боспорца как колдовское заклинание. Он словно попал в лучи нового светила, что взошло среди ночи, оно слепило и жгло его. Алцим был молод, но развит и восприимчив, понимал красоту, остро ощущал и ценил прекрасное. Удивительное сочетание девичьей прелести со степной, почти мужской грубоватостью одновременно нравилось ему своей необычностью и в то же время вызывало досаду.
- Да, прекрасная сестра моя! Удивляет и тревожит пеня то, что ты пустилась в путь одна, без охраны, верхом на коне. В... мужском одеянии. И главное - к царю!.. Может, спешка какая или что случилось?
- Да, кое-что случилось, - задумчиво и медленно ответила девушка, пристально вглядываясь в лицо хозяина, словно желая проникнуть в его мысли, но не только это. То, что я верхом и в мужской одежде, да не удивит тебя! Моя мать - сарматка. Она передала мне любовь к верховой езде в смелость... Ах, как жаль, что у меня нет матери, она умерла в степи, родив мертвого ребенка.
Девушка вздохнула и после печального раздумья продолжала:
- А мой отец научил меня седлать коня и правильно держать в руках поводья. Я следовала за ним в его степных поездках и походах, хотя в Фанагории мы имели дома, слуг, а эргастерии приносили немалый доход. Но отец не хотел оставлять меня в городе, среди чужих и недобрых людей, ибо, выполняя волю царя, лохаг Пасион, мой отец, снискал ненависть со стороны фанагорийской общины и ее главы - Карзоаза. Да и мне хотелось быть вместе с отцом. Я делила с ним тяжелую походную жизнь... Но вот и его нет... Я - одна...
Она произнесла последние слова уже без всякого мужества, а так, как это сделала бы любая девушка, оставшаяся сиротой. Но тут же провела рукой на лицу, как бы отмахиваясь от тяжелых мыслей, улыбнулась и добавила с особым хвастливым мальчишеским видом:
- Отец выучил меня не только сидеть в седле и стрелять из лука. Многие места из "Илиады" я знаю, наизусть. Могу рассказать, как Зевс и Гера ругаются между собою в изменяют друг другу. К счастью, мои родители, жили куда лучше этих богов. Они были дружны и честны.
Она опять вздохнула. Алцим продолжал, не спуская глаз, рассматривать свою гостью. Ему было бесконечно приятно видеть игру ее лица, движения губ, бровей. Он заметил, что на верхней губе у нее золотится бархатный пушок. Очарованный, он сделал вывод, что ее смелость и мужские замашки отнюдь не итог большой опытности к искушенности в делах жизни. Если вначале он мысленно назвал ее амазонкой и женщиной-воительницей, то теперь она все больше казалась ему девушкой-мальчишкой, уже созревшей для любви и брака, но еще далекой от мыслей о них. В ней сохранились нетронутая простота и непосредственность, прикрытые грубыми манерами, воспринятыми в отцовских лагерях от солдат. Она сохраняла первобытную цельность и непорочность душевных порывов, не осознав себя как женщину. Но готова была очнуться от своих степных снов и сбросить грубую ж уже тесную для нее оболочку дурного "походного" воспитания, поняв свое настоящее место среди людей. Она напоминала новую свечку, ожидающую лишь маленькой вспышки огня, чтобы загореться самой и осветить окружающее.
- А теперь,- прервала молчание Гликерия,- буду благодарна, если ты разрешишь мне съесть вот этот кусок холодного мяса,- она указала пальцем, на одну из тарелок.- А потом отведи мне и моей рабыне угол, где есть охапка свежего сена, на котором мы могли бы уснуть, завернувшись в плащи. Мне кажется - ночь скоро пройдет.
Алцим вздрогнул от неожиданности. Ему стало неловко, что он забыл все правила гостеприимства и ведет беседу, вместо того чтобы предложить гостье пищу и ложе для отдыха.
- Эй, вы! - он ударил в ладоши и повернулся к двери.
Из-за колонны выглянула испуганная и заспанная физиономия Евтаксии. Во дворе еще слышались голоса, по в они становились все невнятнее. Отсветы пожара потухли. В окна смотрели звезды и веяло зябким холодком.
- Не утруждайтесь, любезный хозяин. Ваши слуги утомились и уже спят. А пока вы их будите и отдаете приказания - я умру с голоду!
С этими словами девушка запустила руку в холодную подливку и вытащила кусок баранины.
- Эй, Евтаксия, лови, ешь!
Она кинула первый кусок служанке, а сама вытащила второй и с удовольствием и жадностью молодой волчицы вонзила в него свои белоснежные зубы. Алцим поспешил налить кубок вина, но гостья, жуя и роясь пальцами в остатках кушаний, отрицательно покачала головой.
