Пересекая Монако, Ева боролась с совершенно странными мыслями. Она опять углублялась, ныряла в пучину проблем, забыв о том, что есть ещё и другой мир — помимо работы. Светлая полоска на безымянном пальце напоминала ей о том времени, которое она потеряла. Эта работа отняла у неё жизнь и не оставила ничего, кроме прямых обязанностей и постоянной опасности. Эд однажды сказал ей:

— Я не знаю, что происходит в твоей жизни, кем ты работаешь и почему ты всегда вне зоны доступа, словно чёртов суперагент. Но я готов с этим мириться, если ты, наконец, вспомнишь, что где-то за экраном твоего ноута есть мир, люди, обязанности, ты… Ты же забыла, кем была. Кто ты сейчас, Эви?

Тогда ей было, что ответить на тот вопрос, а теперь… Кто такая Ева Брэдфорд? — вопрос, что определил всю её жизнь. И только, когда ответ на него будет найден, Ева перестанет вспоминать прошлое.

Было без пяти минут 10 вечера, когда её машина остановилась у небольшого сквера. Всё то время, что Ева пересекала рощу, её не отпускало навязчивое чувство тревоги. Она не была поклонницей ночных прогулок по парку в стиле стареньких криминальных триллеров, что заканчивались изуродованным трупом. Только когда на горизонте замелькала небольшая площадка, а вдалеке заиграли блики шумного моря, нарастающую тревогу удалось подавить. Ева сделала несколько шагов навстречу заветной свободы из давящих стен кустарников и высоких деревьев. Она почти ощутила чувство спокойствия, пока не узрела на одной из бетонных скамеек сидящего мужчину. Он смотрел вдаль, на море и, казалось бы, сливался в ночной тьме.

Ларс Труман выглядел уставшим, когда Ева подсела к нему. Он был бледен, подобно мрамору, с которым его вечно сравнивали. Да только прочности былой уже не было. Осталась лишь горстка острых камней, что уже никогда не будут частью величественной породы. Таким он был тогда.

— Здравствуйте, — Ева попыталась снять внутреннее напряжение и заговорила первой.

— Мисс Доуз. Как добрались? — учтиво спросил Ларс.

— Хорошо.

— Это прекрасно, — тихо выдохнул Труман. — Как вам здесь? — он обвёл взглядом площадку. — Отстранённо, тихо, мирно — как в сказке.

— Вы хотели рассказать мне что-то?

— Историю, Ева. И даже несколько, но всё по порядку. Почему вы согласились прийти?

— Это — моя работа.

— Выслушивать мою рефлексию — не ваша работа, — возразил Труман. — Я — ваш проект, ваше задание. Всего лишь цель, которую нужно преодолеть.

— Возможно, раньше я бы сама так сказала. Но не сейчас. В контексте нынешней ситуации это слишком устаревшее определение.

— Так вы готовы слушать?

— Да.

— Что ж, тогда будьте внимательны, мисс Доуз, — Ева с интересом смотрела на Ларса, пытаясь понять, что же у него за мотивы, которые кроются за этой напускной учтивостью и откровенностью. Она не могла отойти от того образа, что описал ей Джеймс — жестокий и расчётливый убийца, что идёт по головам за своим светлым будущим. Видеть в Ларсе Трумане сломленную, а от того чересчур откровенную и, в какой-то степени, наивную личность было для Евы дикостью. Она вновь делила на чёрное и белое, забывая о промежуточных оттенках.

— Это не моя история, — заговорил Ларс, — на самом деле, она никогда не была на все сто процентов моей. В этом, скорее всего, виновен я. Когда мне было немного за тридцать, я только-только начинал осознавать, что же такое деньги. На самом деле, я был глуп во многом: алкоголь, наркотики, политика — если я и смыслил что-то в этом, то мои познания были слишком поверхностными. Паренёк из Ванкувера вкусил пирог славы и чуть им не подавился в какой-то момент. Думаю, вы читали обо мне и знаете, что, спустя некоторое время, я ушёл из публичной жизни раз и навсегда. Это было связано с моей дочерью. Модеста родилась в 93-м году. Её мать была художницей или кем-то вроде того. Она много пила и курила, вечно слонялась с разномастными звёздами и умудрялась пробираться на большинство закрытых вечеринок Лос-Анджелеса. Мы виделись несколько раз. После последней встречи эта дамочка пропала на год, а уже в мае 93-го она стояла на пороге моего дома в надежде заработать на мне за счёт ребёнка. Ну, по крайней мере, я так думал. Она оставила мне дочь, взяв пятьдесят тысяч. В тот момент я впервые ощутил себя беспомощным и бедным в духовном смысле. Что я способен дать ребёнку — герой желтой прессы, мужчина без чувства меры и собственного достоинства? Я не мог платить ей, чтобы она не плакала, на ночь ей стоило читать сказки, а не «Экономикс». Эти абсурдные мелочи вместе с реальными проблемами стали толчком в ином направлении.

Модеста любила Пикассо и Моне, мечтала поехать во Францию, но благодаря её матери-алкоголичке это было невозможно. У неё была параплегия — паралич ног. После долгих лет в больнице она стала жить в моём семейном доме в Ванкувере. Лечение не помогло. Она жила в инвалидной коляске и не могла ездить дальше, чем на побережье. Я считал, что внешний мир жесток и сломает её куда быстрее, чем одиночество, и поэтому с появлением Модесты моя личная жизнь утратила публичный статус. Я редко приезжал к ней. Куда реже, чем мог, на самом деле. С ней всё время была Белла — её гувернантка. Она рассказывала ей сказки о Париже и крутила старые фильмы, отчего я полагал, что присутствие угрюмого, извечно занятого меня нарушит эту идиллию. Я не считал себя отцом и даже не был уверен, что Модеста воспринимает меня, как такового. Она звала меня «папа» скорее потому, что имя Ларс ей попросту не нравилось. Всё время, что мы проводили вместе, она говорила о рисовании. Желание жить у неё появлялось лишь в те моменты, когда она брала в руки кисть, — она говорила так время от времени. А потом бизнес пошёл в гору, конкуренты стали наседать, и всё самообладание повалилось к черту. Я не знал, что у Модесты начались панические припадки. После уезда Беллы они только участились, и через какое-то время ситуация стала неконтролируемой. Модеста перестала спать, всю ночь она кричала и звала какое-то непонятное существо из кошмаров. Психологи констатировали у неё параноидальный психоз. Она умерла от разрыва сердца во время очередной панической атаки.

Ева смотрела на Ларса и понимала, что она — первая, кто услышал ту историю из его уст. Текст был не заучен, он казался ей эмоциональным, но без излишеств. Ларс всё же умел контролировать внутренние порывы, а потому был сдержан. Его выдавали лишь руки, что подрагивали в треморе и всё время привлекали внимание Евы. Он то сжимал их в кулаки, то вцеплялся в ткань пиджака, пытаясь скрыть дрожь за поправлением несуществующих складок на одежде. Его история была правдивой в своей основе, и Ева ей верила. Она точно могла определить лгунов, и Ларс отнюдь не был одним из них… по крайней мере, сейчас.

— Вы не вините себя в её смерти, не так ли Ларс? — спросила Ева. — Вы лишь хотите, чтобы я так подумала.

— Я виню себя лишь в том, что лишил её жизни гораздо, гораздо раньше.

— Одиночество не убивает людей. Убивают слабости, болезни, люди, но никак не одиночество. Пустота не причиняет боли. Она лишь не даёт ей уйти. В какой-то момент человек ломается, и желание жить в нём исчезает. Вам знакомо это чувство, мистер Труман.

— Как и вам.

До встречи с Ларсом Ева почти была уверена, что он навёл о ней справки. Многого он узнать не мог, но и нечто лишнее в тех данных было. Видимо, за время их «расставания» он копнул чуть глубже. Главное в такой ситуации для Евы — тот факт, что Ларса не беспокоит её прошлое. Он совершенно спокойно относится к криминалу, и это не удивительно с его репутацией.

— Я мертва по определению, — спокойно ответила Ева. — Осталось только дожить тот остаток лет, что мне отведён. Вы же живы, как и любой на этой улице. Вам не нужен десяток поддельных имён и метание от одного угла к другому.

— Только не говорите, что отдали бы всё за такую жизнь, как у меня, — с усмешкой сказал Труман. — Это жутко тривиально.

— Меня не совсем устраивает моя жизнь, но другой я не хочу. Лучше уж навести порядок в своей.